На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

очень долго удобно сидеть на корточках на рисовых полях и базарах (для большинства европеоидов это очень трудное дело) <…> Далее, ни той, ни другой поверхности нет у тех людей, которые привыкли сидеть на стульях. И что самое интересное, все эти структуры уже присутствуют в костях эмбрионов и маленьких детей у тех народов, которые имеют привычку сидеть на корточках, но их нет у эмбрионов и маленьких детей в тех популяциях, где люди для сидения используют стулья»[209].

Кто первым обратил внимание на эту позу – сказать невозможно, да и нет надобности, важно лишь то, что взгляд этнографа, путешествующего по Туркестану во второй половине XIX в., вычленил эту особенность, которая, тиражируясь, превратилась в паттерн туркестанского текста. (Дальше он зажил своей органической жизнью в туркестановедческой литературе периода колонизации, среди авторов – П.И. Пашино, Д.Н. Логофет, Г. Гинс, А.В. Квитка, К. Скорино, В.Н. Гартевельд, П.И. Небольсин, Д.Н. Долгоруков, Н. Уралов, а также А. Вамбери и С. Хедин.) Такое видение чужого – с одной стороны, этнографическое наблюдение, с другой – рецепция чужой культуры, собственно, выражение ориентализма. Пожалуй, эта этнографическая деталь – специфическая поза туземцев – наиболее частая во всей прозе Каразина.

Еще одна деталь антропологического свойства, подмеченная и растиражированная Каразиным-этнографом, – это превосходное зрение кочевника: «Это что? <…> – Где?.. – А вон, вот маленькое, дымчатое облачко идет, а левее за черным камнем… видишь, шевелится…

– Это орел, должно быть.

– Нет, сторожевой…

– Полно!.. видишь, крыльями машет, вон взлететь собирается.

– Это лошадь хвостом махнула… Что?..

Прибегают к помощи бинокля; но и бинокль не всегда решает спор в какую-либо определенную сторону.

А горец сторожевой простыми глазами видит все ясно… он определил уже и род наших войск, и их направление, он даже сосчитал приблизительно эти чуть заметные, гуськом пробирающиеся по тропинке белые точки…»[210] (очерк «Защитники Зарафшанских гор»); «Ну, да у этого (киргиза. – Э.Ш.) глаза днем видят лучше всякого бинокля, ночью – лучше всякой кошки»[211] (повесть «Тигрица»); «Колокольчики мы оба сняли… зачем поднимать шум на всю степь… Впрочем, эта предосторожность почти излишняя, – глаз киргиза видит дальше, нежели слышит его ухо…»[212] (рассказ «Три дня в мазарке»); «Я киргиз… киргиз глупый, думаешь так?.. А киргиз глупый лучше вас вдали видит. – Ну, уж лучше!.. – Лучше!.. Вон то что?

И Бабаджанов указал рукою вдаль, где от мечети отделилась какая-то белая тряпка на палке.

– А черт его знает что! – То-то!.. Это они парламентеров посылают. Сейчас из-за той стенки покажутся»[213] (роман «Наль»).

Речь среднеазиата насыщена фатическими, или этикетными, формулами. «Практически всем живущим в Узбекистане русским хорошо известна местная традиция говорить при встрече ни о чем, просто ради поддержания ритуального контакта, когда собеседники произносят одновременно, не дожидаясь ответной реакции, положенные для такого случая формулы приветствия, справляются о здоровье близких и т. д., не входя при этом в реальный диалог, содержащий обоюдно значимую информацию, здесь каждая следующая реплика не зависит от изначальных намерений говорящего или от только что прозвучавшей реплики собеседника»[214].

Этот этикет прагматически был усвоен каразинским Перловичем. Для представителей инокультуры, в частности, пришедших в Туркестан русских, стало очевидно, что чаще это лишь формальность, церемониальная речь, когда тебя спрашивают о здоровье, твоей семье и близких, но с равнодушными глазами, и ответ звучать совсем не должен, это лишь форма приветствия, как и русское пожелание здоровья – «здравствуйте», которым обмениваются порой совсем безразличные друг к другу люди.

Каразин тиражирует эту местную особенность из текста в текст – в романе «С севера на юг»: «„Что за дьявол?“ – думают они. А те опять: – „Аман-сыз?“ (здоровы ли вы? значит). Да ладно, говорят, ничего, слава те, Господи! Откедова? – Те опять за свое: „Джаны-гыз-аман-ба?“ (скот и душа здоровы ли ваши?)»[215].

Аноним XIX. в., непримиримый ненавистник «ориенталов» пишет: «Чтобы составить себе понятие о восточной вежливости, нужно присутствовать, напр., при встрече двух крестьян персидских. Долгое время стоят они друг перед другом безмолвно и неподвижно, пока не решат, кому из них первому поклониться и заговорить. Когда это решено, один из них предлагает другому целый ряд вопросов о его здоровье и благосостоянии: жирно ли твое небо? влажно ли оно? упаси Бог, нет ли болезни в твоем доме? хорошо ли твое здоровье и т. д., и т. д. Таких вопросов предлагается до 15, и комичнее всего то, что первый разговаривающий, окончив свой допрос, спокойно выслушивает от второго те же самые вопросы. И такая вежливость в полном ходу не только в Персии, но даже у грязных, оборванных дикарей Средней Азии; в высших же классах восточного общества она доведена до степени утонченнейшего искусства»[216], – так безымянный рецензент анонсирует в 1877 г. новую книгу Вамбери «Очерки жизни и нравов Востока».

Выражение эмоций – от восторга и сострадания до осуждения – в виде цоканья – эту особенность речевой коммуникации среднеазиатских народов одним из первых подметил Каразин (позже эта этнографическая специфика разошлась по анекдотам с инокультурной тематикой) – в рассказе «Рахмед-Инак, бек Заадинский»: «Два сарта говорили о наших дамах, которые сидели на самых видных местах, как раз напротив нас. – Це-це! Эх! Хороши, – говорил один. – Хороши! – отвечал другой и сплюнул на сторону: это значит, что у него потекли слюнки при виде такой прелести»[217]; в рассказе «Таук»: «Он обтер мне лицо рукавом своего халата. Я крепко сжал его руку… – Ц… ц… – зачмокал он. – Спасибо Аллаху, что не ты на его месте… Ой-ой, беда!»[218]; в рассказе «Тюркмен Сяркей»: «Киргиз Аман-бай, нацедив из турсака воды в чайники, егозил и заискивал у косматой шапки: он, видимо, хотел смягчить свой вчерашний отказ в чае и, разводя огонек, десятый раз повторял: – Чаю много пей… сколько душа хочет, пей… ничего… чай хороший… с сахаром пить будешь… Ц…ц… ох, хороший человек…»[219] (курсив мой. – Э.Ш.) – так, посредством междометия це-це / ц-ц, среднеазиат выражает свои эмоции.

Эту же эмоционально-речевую особенность тиражирует Н.Н. Уралов в воспоминаниях о Средней Азии: рассказчик пытается нанять верблюдов у аборигенов, которые водят его за нос: «Ни знай! – лаконически ответил седобородый таджик, а хитрые глаза совсем сощурились: хорошо знал, бестия, что конкурентов ему не очень много, – что хотел, то и просил. – Вот те на! если ты не знаешь, так кто же знать-то будет, свинья, что ли? – озлобился я. – Цы, цы!.. зачем скверна слова скажишь…»[220]. И эхом – в романе ХХ в.: «Возле каждой железнодорожной станции возникают базарчики, охотно посещаемые кочевниками. – Вот-вот… Какие