На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

способствовала вживанию ребенка в русскую культуру, чем удивляла Наземова, который с опаской наблюдал за своей невенчанной женой (венчаться она тоже отказалась, мотивируя это нежеланием терять свою свободу). Ребенку не было и года, когда Агреаль заскучала по теплым родным краям, уговорила Наземова вернуться. А по приезде на родину связалась со своими родственниками, которые пришли в ночи и помогли ей совершить то, что она задумала сразу после смерти своего первого сына: убила мальчика, рожденного от русского отца, ребенка, которого она не считала своим, сказав, что теперь они квиты: ты убил моего сына, а я – твоего. Интрига сюжета повести состоит в нагнетании странных, загадочных, немотивированных, с точки зрения европейца, поступков красивой Агреаль.

Животная, мстительная страсть закодирована в заглавии повести – «Тигрица», которое недвусмысленно прокомментировано в самом повествовании, где взгляд Агреаль сравнивается с тигриным: «Взгляд ее не был обыкновенным, естественным взглядом… В нем отражалась какая-то особая внутренняя сила… Какое-то могучее чувство одушевляло его и придавало ему это чарующее, пронизывающее насквозь выражение <…> Мне случалось не раз в густых зарослях „Сыра“ и „Аму“ лицом к лицу встречаться с тигрицею… Я встретился раз с такою, которая отыскивала по следу своих, только что выкраденных из логовища детенышей… Она была убита; пуля из берданки оказалась сильней ее отваги, ее острых зубов, ее железных когтей, но я никогда не забуду того взгляда, который бросило на меня умирающее животное <…> Теперь же подобный взгляд… напоминал мне о неотразимой, беспощадной мести…»[183].

В каразинской прозе содержится немало самоцитаций: одна из глав романа «Наль» названа «Тигрица» (ч. 2, гл. Х) – это заглавие относится к девушке по имени Гуль-Гуль, ее появление на пути главного героя стало роковым, приведшим к трагедии. Гуль-Гуль страстно влюблена в Наля, ради встречи с ней тот забывает о военной дисциплине, о том, что он должен находиться в крепости в ожидании штурма. И каково было его разочарование, когда он увидел, что Гуль-Гуль столь же страстно относится к другому, тоже ее возлюбленному – военному противнику Наля. Когда те решили выяснить отношения в рукопашном поединке, Гуль-Гуль удобно расположилась, чтобы наблюдать за боем своих возлюбленных. «Теперь только бы ей хвостом заиграть!»[184] – мелькнуло в голове у Наля. И ведь Гуль-Гуль не предала его, она действительно любила и того и другого – но такое положение вещей было вне понимания Наля.

Другой лесковско-каразинский типологический ряд напрашивается при сопоставлении излюбленного Лесковым образа праведника из «Несмертельного Голована» и персонажа рассказа Каразина «Тюркмен Сяркей». Оба текста гармонируют, будучи названы по именам главных персонажей – подобная номинация, конечно, не ведет ни к какой типологии, однако после сопоставления и Голован, и Сяркей становятся вровень.

Предваряя публикацию рассказов о русских праведниках, Лесков поведал читателю, при каких обстоятельствах пошел на поиски праведников: на это его подвигло суждение А.Ф. Писемского о человечестве, а именно: «ничего, кроме мерзости, не вижу», «что вижу, то пишу, а вижу я одни гадости»[185]. «Мне было ужасно и несносно, – пишет Н.С. Лесков, – и пошел я искать праведных, пошел с обетом не успокоиться, доколе не найду хотя то небольшое число трех праведных, без которых „несть граду стояния“…»[186].

Лесковский Голован пользуется уважением горожан, к нему идут за советом, он мог «сделать и все прочее, что только человеку надо», бог его «любил и миловал»[187]. Каразинский «тюркмен Сяркей был самый желанный гость в каждом ауле. Все – и стар, и млад – радовались его приходу, печалились его уходом»[188].

Женщина Павла, которую Голован любил в молодости и впоследствии призрел, живет с ним, как уверяют вокруг, «во грехе», называют ее «Голованов грех», но, как выяснилось через многие годы, «грех» был домыслом окружающих, а Павлу он действительно любил, живя с ней под одной крышей: только «они жили по любви совершенной»[189], жениться по юридическим законам они могли, так как муж Павлы формально давно сгинул, но не могли «по закону своей совести»[190] – муж Павлы под чужим именем жил в одном с ними городе.

Тюркмен Сяркей тоже не был женат. Ни один злой язык не мог упрекнуть его в какой-то связи с женщиной. Однако по всей степи у Сяркея была куча детей: «У него было их столько, ровно столько, сколько у всех обитателей степи было вместе»[191] – всех он любил, обо всех заботился.

Лесковского Голована подозревали в сговоре с нечистью: он якобы похитил безоар-камень, спасающий от всех болезней, но прощали ему этот грех, так как Голован накормил, отпугнул и изгнал «язву» из города, бросив ей «шмат своего тела»[192], подозревали в волховстве, в обладании талисманом. Горожанам, «которые крепко держались своего стада и твердо порицали всякую иную веру, – особились друг от друга в молитве и ядении, и одних себя разумели на „пути правом“»[193], Голован казался «сумнителен в вере». Он водился со всеми: «даже жиду Юшке из гарнизона он давал для детей молока»[194].

На каразинского Сяркея муллы, «поучавшие народ и правившие нравственной „чистотою истинной веры пророка“», смотрели косо: Сяркей, будучи сторонником веры Корана, добродушно посмеивался над муллами, находя противоречия в их словах и поступках. Сяркей знал целебные травы, лечил людей, овец, лошадей и верблюдов. «За это к его уже имеющимся двум почетным титулам добавлялся третий: „хаким“ (мудрец)»[195].

И лесковский Голован был «по слободам и за коровьего врача, и за людского лекаря, и за инженера, и за звездоточия, и за аптекаря»[196].

Сяркей знал все тайны пустыни – как спастись от непогоды в ней, от песчаных ураганов и снежных буранов, знал созвездия в небе и умело пользовался ими на пустынных тропах.

В отношении к инородцам и Голован, и Сяркей были открыты.

Голован погиб при пожаре, спасая людей. Но, получив при жизни прозвище Несмертельный, он и после смерти величается несмертельным. Каразинский Сяркей стал «добрым гением пустыни», о котором рассказчик обещает поведать еще не раз, «ибо рассказ „о хорошем человеке“ и старому, и малому всегда на радость и пользу»[197].

Судя по воспоминаниям современников, проза Каразина пользовалась успехом у читателей, она в той или иной степени воздействовала на творчество современников: вступал в действие механизм «писатель – писатель», т. е. внутрилитературые связи, основанные на заимствованиях и скрытых цитациях. В одном случае проза Каразина стала «подготовительной работой» для классиков (Толстой, Чехов), в другом – сама подпитывалась находками современников (Чернышевский, Салтыков-Щедрин),