На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

забор <…> Он ходил и все больше и больше ненавидел серый забор <…> Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно больничным, одеялом…»[168].

Если в отношениях «Щедрин – Каразин» второй шел вослед первому, то в чеховском творчестве очевидны реминисценции из Каразина. Чехов был знаком с Каразиным. Сохранилась запись Чехова под названием «Обеды беллетристов», где, в частности, сказано: «Вчера, 12 января (1893. – Э.Ш.), почти все наши беллетристы, пребывающие теперь в Петербурге, собрались в „Мало– Ярославце“, чтобы отпраздновать Татьянин день – годовщину старейшего из русских университетов, и положить начало „беллетристическим“ обедам, которые, как говорят, будут повторяться ежемесячно, исключая летнего времени. Обедающих было 18 (перечисляются фамилии писателей, среди них – Н.Н. Каразин. – Э.Ш.) <…> Обед прошел весело… отличные отношения… существуют у наших беллетристов…»[169].

Продолжим фрагмент из «Погони за наживой»: «А неподалеку, сквозь редеющую чащу, – мутная, ленивая река, словно дремлющая в своих печальных берегах, словно втихомолку прокрадывающаяся мимо Забытого форта, боясь как-нибудь потревожить бесконечный сон его обитателей.

Жар, зной, духота. Не шелохнется воздух, не провеет в нем ни одна живая струйка <…> Все живое дремлет и спит, забившись от этой мертвящей жары всюду <…> Ни одной собаки не видно на улице; даже около навеса мясника, где их собираются всегда целые стаи, и здесь дремлет только одна паршивая рыжая собачонка и зализывает во сне свою искалеченную лапу.

Большая, жирная свинья, с полудюжиной поросят, одна только бродит по опустелым улицам и глухо, внушительно хрюкая, тычет своим рылом во все, что только не найдет для себя любопытного»[170]. Каразинская деталь – скрытое сравнение собаки со свиньей – была развернута Чеховым в рассказе «Крыжовник» (1898): «Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед, – того и гляди, хрюкнет в одеяло»[171].

Каразинский Лопатин из романа «Погоня за наживой», предприниматель, нувориш конца XIX в., скупающий все движимое и недвижимое, а также ловко распоряжающийся в своих интересах попавшими в материальные затруднения людьми, – образ, который не мог не стать для читателей своего времени символическим, а также одним из истоков-прототипов чеховского Лопахина из «Вишневого сада» (1903).

Еще одна каразинская находка, ставшая хрестоматийной благодаря чеховскому Гаеву из «Вишневого сада», присутствует в романе «На далеких окраинах» (1872): умирает офицер Батогов при загадочных – для окружающих, но не для читателя – обстоятельствах. Гарнизон заинтригован и вроде бы опечален этой смертью, офицеры собираются на поминки, однако ведут досужие разговоры, звучит голос из бильярдной: «Красного в угол и по желтому карамболь!»[172]. В повести «В камышах» (1873) главный персонажах, Касаткин, представлен в кризисный для него момент: рушится его счастье – собственно, читатель видит начало его умопомешательства. Касаткин забрел в трактир, из бильярдной доносятся реплики, отбивающие ритм скуки гарнизонной жизни, никак не гармонирующие с его трагическим состоянием: «„Желтого“ режу в „среднюю“!», «Красного в угол и карамболь по белому!»[173]. Такими же бильярдными репликами пользуется чеховский Гаев, прикрывая свое смущение и необходимость ответа. С одной стороны, совпадения могут быть случайными, с другой – вполне продуцирующими: имя Каразина было на устах современников, его читали, романы публиковались из номера в номер – с продолжением (прежде писали: «Продолжение будет», «Окончание будет»).

В романе Каразина «С севера на юг» (1874–1875) есть персонаж, по прозвищу Мутило, или дядя Василий, аферист и мошенник. Когда нажитое нечистым путем приобрело видимые окружающим объемы, у дяди Василия появляется отчество – Ионыч. Каразин пишет: «Шибко зашагал в гору дядя Василий, другим, глядя на него, даже стало завидно, не всем, конечно, а многим. Были и такие даже из этих завидующих, что давно уже, лет по десяти жили в этих краях, всякие дела обделывали, большими оборотами орудовали, а не успели столько загрести жару, как дядя Василий, без малого два года всего сюда пожаловавший <…> Говорили про него, будто видели, как он мешок с тремястами хивинских червонцев пересчитывал…»[174]. Конечно, отчество чеховского Старцева («Ионыч», 1898) Ионыч и каразинского Василия может быть простым совпадением, однако, зная о знакомстве двух писателей, о немалой прижизненной популярности Каразина, признанного мэтра, бывшего много старше Чехова, можно предположить, что сюжет каразинского образа впечатлил Чехова – в итоге его Старцев становится именно Ионычем, в архетипе образа которого считывается если не аллюзия, то парадигма. Безусловно, авторские интенции этих образов разные: проходной персонаж у Каразина и наделенный экзистенциальным смыслом чеховский персонаж.

Чеховед И.А. Гурвич приводит примеры тонких, явных и неявных, чеховских схождений, заимствований у беллетристов, своих современников. Однако фамилии Каразина среди них нет. Тем не менее вывод, к которым приходит исследователь, сполна подытоживает сделанные здесь находки: «Что у беллетриста может показаться случайной находкой, тому большой художник придает значение необходимого компонента образной системы – стилистически оригинальной системы. Возможно, Чехов с тем и взял „чужое“, чтобы сделать его „своим“, но тогда надо признать, что цели он достиг не путем какого-либо преобразования заимствованной конструкции, а путем включения ее в силовое поле стилеобразующего контекста; большего не потребовалось. Стиль Чехова хранит в своей структуре отложения опробованных беллетристикой конструктивных решений – конкретных, но не индивидуальных»[175].

В романе «На далеких окраинах» повествуется о специфическом свободном союзе двух независимых людей, в контексте которого в читательском сознании не может не всплыть сюжет о разумных эгоистах Чернышевского. Каразинская Марфа Васильевна еще в Петербурге, накануне заключения брака, как бы в шутку, составила с мужем брачный контракт, состоявший почти из трехсот параграфов. На каждую фривольную выходку жены муж реагирует вполне адекватно, однако Марфа Васильевна всякий раз кстати приводит тот или иной пункт их брачного договора: «Послушай, в статье шестой сказано…», «Статья четырнадцатая нашего добровольного взаимного договора гласит…» Образ эмансипированной Марфы Васильевны – родом из швейной мастерской Веры Павловны Чернышевского. Будущего мужа Марфы Васильевны «неудержимо влекло к этой прелестной девушке, склонившейся над швейною машиною <…> Когда ее нет, все тихо и скучно в этой большой комнате с приземистыми сводами: монотонно жужжат машины, во весь рот зевают молчаливые работницы; но она пришла и села на свое место – все ожило, словно под влиянием волшебной палочки, и не слышно стукотни машин, не слышно даже брюзгливого ворчания мадамы в чепце за этим серебристым