На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Танцоры-бачи – непременный атрибут мечты восточного разлива о жизни сибарита; см. рассказ «Дауд – караван-баш»: «К ночи отведут тебя в саклю ковровую, духами накуренную, кальян подадут; батчи придут плясать и петь песни, ханым чудная с черными глазами, как котенок, подсядет, начнет ластиться…»[261].

Повесть-сказка Каразина «Атлар» звучит как «реабилитация» института бачей – явления, с точки зрения пришлых, порочного. Замысел повести стоит в оппозиции к лыкошинскому призыву «Долой бачей». В основе сюжета каразинской повести – судьба бачи, с раннего детства до глубокой старости. Биография юного танцора, благодаря красоте и таланту дослужившегося до должности наставника во дворце Хивы, напоминает судьбу праведника, или «очарованного странника» по-среднеазиатски. Это каразинское слово в защиту бачей, его оппонирование той мифологии, сопряженной с пороком, которая сложилась в повседневности и дожила до наших дней.

Не менее частой фигурой среднеазиатского ландшафта в прозе Каразина предстает дивона, или дервиш. Имамы и дервиши (духовное лицо и божий странник) в качестве примет ориентализма прочно вошли в русскую литературу в 1860–1880-х годах. Н.С. Лесков, мастер каламбуров, не преминул пошутить, воспользовавшись языковым приемом диссимиляции: «И мамы, и дербыши», – не раз повторяет Иван Флягин, очарованный странник Лескова, пересказывая слушателям свои впечатления о татарской степи. В прозе Каразина образ дервиша вписан в ту матрицу, которая стала популярна после публикации «Путешествия по Средней Азии» Арминия Вамбери, – не очень честный, загадочный, себе на уме, даже опасный субъект. Дервиши, дивона, кочуют по всем произведениям Каразина. Особо красочно они представлены в романе «Погоня за наживой», где восприятие Каразиным дервиша прозрачное и настороженное – типичный взгляд ориенталиста. В романе «Наль» тема дервиша продолжена, но появляются новые ноты: дервиш, чтобы «разбудить» соплеменников, вывести их из «спячки», наставить на путь истинный, как он его понимает, как диктуют его убеждения, жертвует своей жизнью. В этой стати дервиша главные характеристики – не его внешний облик – неопрятный и отталкивающий, а его страстотерпство: «На фронтоне мечети, ярко освещенная заревом огней, появилась странная человеческая фигура. Это был дивона, в ярких лохмотьях, весь обвешанный предметами своей профессии: выдолбленными тыквянками, связками амулетов и металлических побрякушек, ножами всех видов и размеров, – все это колыхалось, шелестело и дребезжало при каждом малейшем движении юродствующего фанатика. На его голове, поросшей густыми, черными, сбитыми колтуном волосами, торчала высокая коническая шапка, опушенная внизу бараньим мехом. Обнаженная, сухая, как у мумии, грудь носила следы глубоких порезов и увечий, наносимых в минуты религиозного вдохновения. Его лицо также было до ужаса изборождено шрамами. Глаза горели сумасшедшим, исступленным блеском. Левою рукою он держал посох, снабженный длинным, трехгранным острием; правая, вооруженная громадным бубном, потрясала его над головою фанатика. Показавшись на фронтоне, дивона неистово завопил, покрыв этим диким звуком все, что слышно было кругом, подпрыгнул кверху, завертелся, изобразил из себя нечто вроде громадного, пестрого волчка и вдруг ринулся с высоты вниз, глухо хлопнувшись о сухую, утрамбованную тысячами ног, глинистую почву <…> – Очистительную жертву принес! – прошептал Ибрагим-бай. – Святой! Святой! – послышался голос в толпе»[262].

В следующем фрагменте дервиш – подстрекатель к действию против неверных: «А на базаре и на перекрестках улиц бродили юродивые-дивоны в пестром тряпье и высоких конических шапках, заунывным голосом вопили строфы Корана, призывая правоверных к восстанию. Муллы в мечетях говорили то же, не так открыто, впрочем, как те, блаженные; но народ, наученный горьким опытом, слушал, не возражая, и угрюмо молчал, выжидая хода событий, более выясняющих волю премудрого Аллаха»[263].

В ряде других произведений Каразина дервиш изображается как типично ориенталистская деталь восточного быта – в романе «С севера на юг»: «Ругаются купцы, ругаются прохожие, ругается юродивый, „дивона“, за то, что мало дают ему за его присказки да пенье…»[264]; в рассказе «Юнуска-головорез»: «Говорили громко, нарас пев, сильно жестикулируя и пронзительно вскрикивая по временам. Это были мнимые помешанные, юродивые („дивона“), отрешившиеся от мирской жизни, предвещатели, – люди, пользующиеся большим авторитетом в полудиких народных массах, бродящие всю свою жизнь с одного места на другое, ярые фанатики сами по себе, публичные певцы и ораторы, рассеивающие фанатическое озлобление и ненависть ко всему не мусульманскому вообще и русскому в особенности»[265].

Уже в литературе, современной Каразину, стали появляться расхожие стереотипы туркестанского текста. Так, в лесковском «Очарованном страннике» (1873) Иван Северьянович Флягин рассказывает о татарской жизни в степи, используя такой набор культурных паттернов: «…там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы… хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и азии, и дербыши, и уланы…»[266]; «там собралось много ших-задов и мало-задов, и мамов и дербышей…»[267]. Ших-зады и мало-зады – так слышит «русское ухо» простого человека суффикс – заде – структурную часть имени ирано– и арабоязычных народов, означающую принадлежность к роду, или сын такого-то; и мамы – производное от имам – мусульманский священник; дербышы – дервиши.

* * *

Каразин, в отличие от классических ориенталистов, в изображении населения Туркестана, их отношения к русским, стремится к объективности, воспроизводя ментальные конфликты в контексте колонизаторского процесса. Обратимся к фрагментам из произведений Каразина, которые показывают отношение туземных жителей к непрошеным гостям, – из романа «Наль»: «Ишь, какими волками глядят на нас! А там, при усиленном возбуждении парами ароматов Востока и прочего… чик – и готово!»[268]; «А тут уже сидели все важные лица города, молчаливо покачивая громадными чалмами, равнодушно, даже апатично глядя и на русских гостей, и на угощение»[269]; «Народ стоял сплошною стеною, угрюмо смотрел на русских и не двигался с места <…> – Баловать их не следует! – заметил Шолобов, – расчистить дорогу! – обратился он к подоспевшим джигитам»[270]; «На плоской крыше, свесив босые ноги, сидел седой, как лунь, старик, в громадной светло-зеленой чалме. Он неистово размахивал руками и охрипшим от напряжения голосом кричал что-то, обращаясь к нашим <…> – Он говорит… Он просто ругается… называет нас, конечно, проклятыми и грозит, что святой Ишан, наверное, разобьет нас параличом за то, что мы идем в его владения!»; из романа «Двуногий волк»: «За нами Аллах, за ними шайтан! – произнес старик, – Аллах сильнее шайтана…»[271]; из рассказа «Ургут»: «В самом Самарканде жители относились к нам чрезвычайно дружелюбно. Мы еще и не подозревали, до какой степени притворна эта миролюбивость»[272]; из рассказа «Старый Кашкара»: «Кажется, все шло хорошо; русские сидели себе спокойно в своем Яныкургане, они нас