Век Наполеона - Уильям Джеймс Дюрант

Уильям был сильно уязвлен; он принял поэзию как профессию и считал себя вправе, как посвященный поклонник Музы, рассчитывать на братскую и благосклонную поддержку. Вызывающе, он связался с радикалами, которые часто посещали книжную лавку Джонсона, и продолжал публично поддерживать Революцию. В последних пятидесяти строках «Описательных очерков», которые он написал и опубликовал в 1793 году, он восхваляет Революцию как освобождение не только одной нации, но потенциально всего человечества; а в частном порядке, как он посмертно признался, он радовался французским победам даже тогда, «когда англичане тысячами были повержены, оставшись без славы на поле боя».8 1 февраля 1793 года Франция объявила войну Англии; в марте Вордсворт получил письмо от Аннет, в котором она умоляла его вернуться к ней, но Ла-Манш был закрыт для гражданских путешествий. Он не забыл ее, мысли о ней жгли его совесть; мы увидим его девять лет спустя, пытающегося хоть как-то загладить свою вину. За эти годы Аннет стала ярой роялисткой, а Уильям постепенно открывал для себя достоинства британской конституции.

Его вера в Революцию ослабла, когда Террор гильотинировал жирондистов, которыми он восхищался (1794). В это время на него произвело большое впечатление произведение Годвина «Рассуждение о политической справедливости»; оно способствовало его радикализму, но предостерегало от революций, поскольку питалось революционерами. В 1795 году он познакомился с самим Годвином и был очарован; семь раз за этот год он приглашал знаменитого философа к себе домой. Даже став ярым консерватором, он оставался другом Годвина до самой смерти (1836).

Дополнительным стимулом к трезвости стало то, что в 1795 году Рейсли Калверт завещал Вордсворту девятьсот фунтов. Безрассудно поэт одолжил триста из этого наследства своему печально известному импровизированному другу Бэзилу Монтагу, а двести — близкому другу Монтагу Чарльзу Дугласу, причем в обоих случаях под закладные с надеждой выплатить десять процентов. Вордсворт полагал, что процентов в пятьдесят фунтов в год (они выплачивались крайне нерегулярно) и оставшихся четырехсот не хватит, даже с учетом аннуитета Дороти в двадцать фунтов, чтобы финансировать мечту его сестры о коттедже, где они могли бы жить в скромном кондоминиуме поэзии и любви. Но как раз в это время другой друг, Джон Пинни из Бристоля, предложил им, с мебелью и бесплатно, свой Рэйдаун Лодж в Дорсете. Так, 26 сентября 1795 года Вордсворт и Дороти поселились там, и оставались там до июня 1797 года, в неожиданном комфорте и блаженстве.

Сейчас ему двадцать пять лет, он среднего роста, худой и слегка сутулый; его тонкие небрежные волосы спадают за воротник и на уши; темные и мрачные глаза смотрят вниз, на пытливый и слегка агрессивный нос; брюки из пасторальной клетчатой ткани, пальто — свободный коричневый фрак, черный платок служит галстуком. Хрупкий телом, сильный энергией, духом и волей, он мог обойти самых выносливых из своих гостей и своими руками и топором поддерживать огонь в кострах с помощью нарубленных или собранных дров. Он был чувствителен, как поэт, нервен, как женщина; страдал от головных болей, особенно когда сочинял. Он часто бывал угрюм, склонен к ипохондрии, легко доходил до слез; однажды ему пришло в голову покончить с собой9-но это всеобщая бравада. Он был жадным, гордым, эгоцентричным, уверенным в своей исключительной чувствительности, понимании и (простите за неосторожно упавшее семя) нравственном совершенстве. Но он был скромен перед Природой, считая себя ее слугой и ее голосом в назидание человечеству.

Дороти была его противоположностью: маленькая и хрупкая, заработавшая свой загар многими прогулками под солнцем; самоотверженно служившая брату — или эгоистично наслаждавшаяся этим — никогда не сомневаясь в его гениальности, поддерживая чистоту и тепло в их доме, ухаживая за ним во время болезней, выискивая тончайшие красоты и чудеса в природе с помощью того, что он называл «огнями твоих диких глаз».10 и записывала эти наблюдения в свои дневники, чтобы запомнить их и использовать ему. Она дарила ему уши и руки, а также глаза; она никогда (заметно) не уставала слушать, как он читает свои стихи, или переписывать их. Он любил ее в ответ, глубоко, но без запретной страсти, как самую дорогую и наименее требовательную из своих аколитов, как драгоценную нежную боковую веточку самого себя.

Чтобы превратить свой дом в семью и добавить 50 фунтов к годовому доходу, они взяли под свою опеку трехлетнего Бэзила, сына Бэзила Монтагу; и они радовались, видя, как их юный подопечный «превратился из дрожащего, полуголодного растения в буйного, цветущего, бесстрашного мальчика».11 Весной 1797 года подруга Дороти Мэри Хатчинсон приехала из Пенрита, чтобы погостить у них до 5 июня. А 6 июня, в ответ на приглашение, посланное ему Вордсвортом, юноша двадцати пяти лет, беременный поэзией, перепрыгнул через ворота, пронесся по полю и прочно вошел в жизнь Уильяма и Дороти Вордсвортов. Это был Кольридж.

III. КОЛРИДЖ: 1772–94

Он — самый интересный из нашего конгломерата, самый разнообразный в своих талантах, очарованиях, недугах, идеях и недостатках. В любви и морали, в литературе и философии он прошел через все диапазоны от идеализма до катастрофы. Он плагиатил у стольких авторов, скольких вдохновлял. Ни одна отдельная глава не может сделать его справедливым.

Сэмюэл Тейлор Кольридж родился 21 октября 1772 года, десятый и последний ребенок Джона Кольриджа, школьного учителя, а затем викария в Оттери Сент-Мэри в Девоншире, продвинутого математика, исследователя классических и восточных языков, автора «Критической латинской грамматики». «С. Т. К.», как позже подпишется сын, спотыкался под этим ученым наследием и облегчал его, бросая греческие или латинские теги почти в каждом абзаце.

С третьего по седьмой год обучения, вспоминал он позже,

Я стал капризным и робким, а также рассказчиком; школьники отгоняли меня от игр и постоянно мучили, и поэтому я не получал никакого удовольствия от мальчишеских игр, но беспрестанно читал….. В шесть лет я прочел Белисария, Робинзона Крузо… и «Арабские ночи». Меня преследовали призраки;… я стал мечтателем и приобрел нерасположение ко всякой телесной деятельности; я был вздорным, неумеренно страстным…. ленивым…, ненавидимым мальчиками; — поскольку я умел читать и колдовать, и имел… память и понимание, доведенные почти до неестественной спелости, мне