Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

положительном смысле этого понятия), чем у здешней noblesse. В каждом французе, наряду с его зачастую выдающимися качествами, живет Фигаро. Если у меня всегда прекрасно получается поладить с испанцем и почти никогда с французом, то именно поэтому. Еще ни одному французу я не смог объяснить, почему мы не сотрудничаем с немцами. Мне удалось убедить некоторых, но лишь частично. Я говорю, конечно, о старшем поколении. Молодые только стали раскачиваться. Здесь можно ехидно заметить: потому что немцы только сейчас начали наступать на пятки…

Разговаривая сегодня с графом де Р., слушая его аргументы, я испытывал чувство неловкости, смущения. Есть вещи, о которых с французом, даже самым культурным, невозможно говорить. Дневники Duchesse d’Abrantes{92}, в которых честолюбие и самоуважение играют большую роль, как в отношении человека, так и всего народа, могут быть клиническим примером того, что Франция и представительница одной из самых старых семей французской знати подразумевают под понятием «собственное достоинство». Характер приема, оказанного иностранным армиям в Париже в 1815 году, и поведение французов побудили Блюхера{93} отказаться от посещения официальных приемов; в своих письмах к жене он говорил «разные вещи» о французах… Когда в 1871 году Флобер приезжает в Париж, он пишет Э. Фейдо: «…для добрых парижан пруссаки не существуют. Они находят оправдание для господ пруссаков, восхищаются пруссаками, хотят стать пруссаками. Никогда, mon vieux[778], у меня не было столь огромного отвращения к людям. Я хотел бы утопить человечество в своей блевотине…» Я чувствовал себя так же в июне 1940 года и чувствую себя так до сих пор. Но как тот же Флобер пишет в другом письме, сегодня можно было бы, как и тогда, сказать: «Эта бедная Франция сейчас такая несимпатичная: и впрямь — неблагородная и неостроумная. Но в конце концов — это Франция».

И так скажут когда-нибудь все. Франции, как красивой женщине, прощается больше, чем кому-либо другому…

23.8.1943

Утром в тени церкви я встретил мэра. Игриво подмигнув, он сообщил мне: C’est fini en Sicile…[779] Ну наконец-то. Теперь долж-ны высадиться в Южной Италии. Опять всем кажется, что скоро конец. Мне — нет.

Завтра конец летнего сна. Не знаю, кто придумал высказывание, что «работа облагораживает». Знаю только, что я всегда более всего облагораживался, когда мне ничего не надо было делать. Вместо того чтобы пожалеть людей, которым приходится тратить лучшие годы на то, чтобы заработать кусок хлеба, считают их героями. Я возвращаюсь в Париж с отвращением. Охотнее всего я поселился бы в деревне и ничего не делал. Мои совершенно неизмеримые запасы темперамента и энергии постепенно исчерпываются. Меня ждут еще несколько сомнительных и рискованных дел, требующих движения и скорости, после чего у меня есть искреннее намерение — погрузиться в состояние неподвижности. Осень должна быть тихая — война и спокойствие: книги, театр, прогулки. Впрочем, это последний шанс. Черт возьми, должна же закончиться эта французская идиллия и парижская пастораль. В следующем году может быть хуже. Франция все еще под колпаком…

Работа, работа… Этот миф работы в нашу эпоху является убийственным. Работа, работа, мы работаем, я работаю… Одурманивают людей работой, создают религию работы, работу превращают в цель — единственную и истинную. Наверное, ни в одну эпоху не было столько вещей «единственных» и «верных». Мало того: прославляются все самые ужасные виды работы. Весь подход нашей эпохи к проблеме работы извращен. Я вовсе не смеюсь и не высмеиваю тот факт, что в 1936 году Франция создала Министерство досуга (Ministère de Loisirs). Миф работы, одержимость работой привели к тому, что большинство людей не знают, что делать в свободное время. Работать умеет каждый, отдыхать и ничего не делать — мало кто. Между тем культура — это и способность ничегонеделания. Первой задачей новых людей, новой эпохи, которая грядет, должен стать контроль над понятиями. Сертифицированы болты и винты, почему не взяться за слова и их значения. Но в данный момент ничего не делается, только по науке (вот уж действительно наука) забивают людям головы старой чушью. Сегодня эта проблема выглядит совершенно ненормально. То, что сегодня считается работой, безусловно, не облагораживает. Работа в офисах и на автоматизированных заводах и фабриках, возведенная на пьедестал, восхваляемая, окруженная ореолом, украшенная, отнесенная к специальным достоинствам среди всех других работ (например, плевать и ловить), не облагораживает. Она отупляет человека, делает грубым, одурманивает до такой степени, что теряются разум и вся польза отдыха. Умение ничего не делать утрачивается. Человек, который не умеет ничего не делать, превращается в насекомое. Только извращенец может любоваться пчелой или муравьем. Мне их всегда жалко. До того момента, пока работа будет являться самоцелью, искусством для искусства, до тех пор «опчеление» и «омуравьение» не остановятся. Все меньше людей сегодня творят, даже дома, после работы; все больше воспроизводят то, что уже было создано. Мы попали в отчаянный и безумный танец Работы. Символом и божеством является стахановец. Нет, это заблуждение, ошибка. Три четверти того, что сегодня с придыханием и пиитетом называется работой и окружено мифом, три четверти этого могли бы выполнять ловкие шимпанзе (с постоянной угрозой забастовки из-за глупой работы) и умные обезьянки-игрунки. Недопустимо так унижать человека и к тому же считать это прекрасным, уникальным, героическим и здоровым. Это печальная необходимость. Но как в других областях, так и здесь — ужасная ложь, чудовищные эвфемизмы, в которых мы погрязли по уши. В этом отношении Франция всегда была искренней, и только сейчас, под влиянием «Нового Ренессанса», топор, мотыга, пила, клещи выходят на первый план. Вообще все отчетливее чувствуется, что, если человек не разбивает камни или не является ассенизатором и грязным travailleur[780], он не имеет права на жизнь. Эпоха осознанного охамения всех и вся. Повсеместная и чудовищная демагогия и даже мода. На это тоже есть мода. Мода на Работу, мода на первобытного человека, на bête humaine[781]. Чем больше хамства в народе, тем лучше будущее. Вполне возможно, что это способ омоложения. Реми де Гурмон сказал где-то, что невежественные массы дают нации замечательный запас жизни. К сожалению, совсем невежественных масс больше не существует, потому что сделано все, чтобы превратить их в полуневежественные. И это, пожалуй, самое худшее.

Море лицемерия. Океан кретинизма, слепоты вышел из берегов и заливает всё. Но, может, так и должно быть, может, так и лучше. Мальчикам у булочника разрешается есть пирожные без ограничений. Может, и мы когда-нибудь наедимся всем этим. Последний день отпуска, и от отчаяния