Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

никто не остановил, никто ни о чем не спросил, и мы вошли внутрь. Трудно представить себе что-нибудь более красивое и печальное одновременно. В роскошных покоях осталась часть мебели. Великолепные старинные шкафы эпохи Ренессанса, резные сундуки, стулья и кресла. А среди них соломенные матрацы ребят, разбросанная солома, пустые консервные банки, свечные огарки на мебели, грязь и Kraft durch Freude[772]. Мы были предоставлены сами себе. Я открыл один из шкафов и остановился как вкопанный. На полке стоял кожаный несессер. Я открыл его. Почерневшее серебро на хрустальных флаконах, тяжелое зеркало, щетки — безделушки времен позднего Луи-Филиппа. Стоит в этом месте гибели, забытый, немодный. У меня было большое желание «спасти» его.

В другом месте я наткнулся на груды газет восьмидесятых годов, брошенных в угол динамичной молодежью. Я сел в кресло и начал читать большую статью, критикующую генерала Буланже{90}. Франции угрожала диктатура. Название: «Caveant Consules»[773]. Занимательно. Объявления домов моды с ценами. Замечательно. Я потерял чувство времени. Корреспонденция из Москвы. Автор приводит мнение Наполеона о России, высказанное на Святой Елене: «Я собирался идти в Индию. Англичане очень боялись моего предприятия. Вот почему они в последнее время обосновались в Александрии. Но однажды они увидят, что их ждет с русскими. Русским недалеко до Индии, они уже в Персии. Россия — это сила, которая уверенно и быстро продвигается к мировому господству». Естественно, вместе с Францией, как этого желает корреспондент. Entente Cordiale[774] в программе не было. Я взял несколько газет и с пылом археолога обыскал все углы.

В маленькой комнатке на четвертом этаже нашел целый сундук с альбомами нот, многие переписаны вручную некой графиней де Б. Кто бы это мог быть? Я стоял с альбомом вальсов Штрауса, датируемым 1848 годом, и мечтал. Ветер свистел сквозь потрясающий каркас крыши, напоминавший кружево из стропил. В некоторых комнатах уже рухнул потолок, и только закопченные камины висели один над другим, все еще прилепленные к стенам. Печаль и гнев переполняли меня. Никому не нужен заброшенный замок, в прах рассыпается жемчужина той архитектуры, которая не считала дом приспособлением для жизни. Плохо, когда смотришь только назад, но и плохо, когда смотришь только вперед или вообще не смотришь. Все достижения культуры Матери-Европы отданы сегодня на откуп народам без прошлого, а то и просто европейскому хамству. Стоя в замке, я, может быть, впервые так ясно ощутил ужас этого потопа. С Востока прет хам и варвар, с Запада на четырехмоторных летающих крепостях летит здоровое и румяное животное. А внутри европейский хам, делая вид, что защищает культуру, хочет уничтожить то, что от нее осталось. Трогательное зрелище. Я начал смеяться и слушать эхо в пустых комнатах. Мой молодой товарищ то и дело прибегал ко мне и кричал: «Venez donc et regardez», я уверен, что это настоящий антиквариат, «ça vaut au moins 100 000 francs»[775]. Французская бережливость и любовь к прошлому, с точки зрения ценности, которую оно представляет, вспыхнули в нем.

Возвращались мы оба разгоряченные и возмущенные. Он мне сразу стал симпатичнее. Он совсем неплохо оценивал вещи, а это уже кое-что. Может, для него не все потеряно…

После обеда я лег и читал старые газеты. Мне казалось, что, читая их, я ворую. И я действительно воровал, воровал время, как из старого чулана воруют сахар или варенье.

22.8.1943

А сегодня мы были с графом де Р. в его «château». Это значит не столько «в», сколько «под». Замок опечатан, и даже сам граф не имеет права входить в него. Это примерно в 3 км от Жуэ. День жаркий, но в глубоких аллеях, обрамленных живой изгородью и папоротниками, стоял влажный холод. Граф де Р. рассказывал нам, что шуаны забирались в эти места, сражаясь с «синими»{91} республиканцами. Старые деревья с большими дуплами и бесчисленные поля, окруженные стеной живой изгороди и валом земли, представляли собой сотни маленьких крепостей. На самом деле мало что изменилось и сегодня. Добавились только дороги, проложенные Наполеоном. Дорогами он задобрил правых. Тропинка ведет через поля. То и дело открываем тяжелые заграждения из балок, ограждающие пастбища. Они скрипят и пищат, пахнут старым нагретым деревом. В тени кустов или деревьев стоят неподвижные коровы. Как статуи. Над ними безумными зигзагами танцуют тысячи мух и мушек.

«Château» представляет собой большой старинный дом на холме. Как обычно, задняя часть дома с видом на большой парк — самая красивая. Ставни закрыты, пустота. По центру парка тянется длинная аллея. Два ряда гигантских старых деревьев создают в глубине темно-синий и туманный мрак. Между домом и темным парком сад. Фруктовые деревья, огородные грядки и вьющиеся розы вдоль дорожек.

В помещении с инструментами мы находим серп на длинной палке и идем к пруду, чтобы срезать огромные бело-розовые цветы. Это не лилии и не кувшинки. Меланхолия пронизывает все вокруг. Я смотрю на стройную фигуру графа де Р. Он здесь родился и знает каждый уголок. Он у себя дома и в то же время не у себя. Он пришел сюда, как и мы: посмотреть. Я опускаюсь на колени у пруда, срезаю большие мокрые цветы и чувствую непонятное сожаление. Дождутся ли этот дом и парк обитателей, которые, поселившись здесь, не утратят эпоху и ее дух? Как вчера в Сент-Сюзане, так и сегодня у меня было ощущение, что что-то заканчивается. Тем трагичнее, что приходит конец духу — чему-то неопределенному, умирающему медленно, но безвозвратно.

Мы идем по аллее. Она похожа на главный неф кафедрального собора. По сторонам остатки парка. Искусственные гроты, скалы и мостики, причудливые деревья и кусты — весь ресурс романтических украшений. Ощущение конца удручает. Обходим прилегающий лес. Граф де Р. рассказывает нам об имущественно-семейных сложностях, о продажах, вкладах, выплатах, рентах. Это так же сложно, как любая финансовая интрига Бальзака. И как у Бальзака, так и здесь я ничего не понимаю. Я понимаю слова «нотариус», «подпись», «срок» и т. д., я говорю oui и слушаю, не понимая деталей. Я вижу только то, что французская noblesse[776] уже давно забыла о нормах noblesse oblige и что чувство собственного достоинства и аристократизм духа здесь так же оставляют желать большего, как у остальных французов. Быть может, истинный тип «Grand Seigneur»[777] существовал здесь когда-то, но исчез много веков назад. У простого поляка, испанца, венгра или турка гораздо больше чести и достоинства, что определенно указывает на большее «величие» (в