Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

подлежащую обсуждению объективность людей, в которых наука убила мудрость, сердце и чувство юмора. Я сидел на земле и катался от хохота. Он напомнил мне марионеточные фигуры моих профессоров, которые тем же тоном прививали молодым душам культ факта, человека абстракции и подчинения всего науке. Граф де Р. разошелся. Он использовал целый запас невероятных банальностей, закончив патриотической речью о том, как важно для государства выращивать масличные культуры (со ссылкой на маршала Петена). Я выл и плакал.

Когда после купания мы вышли на берег, граф де Р. встал на камень и начал читать отрывок из «Южноамериканских медитаций» Кайзерлинга. Было в нем что-то от пастора. Обвисшая одежда и соломенная шляпа придавали ему серьезности. Громким голосом и с замечательным акцентом, тем акцентом, который сохранили лишь немногие по-настоящему культурные французы и который слушаешь как музыку, он читал: «Даже если политики — самые честные в мире люди, политика по своей природе является насилием, соблазнением, вымогательством, эксплуатацией, преступлением и, в лучшем случае, утверждением и холодно-эгоистической защитой личных интересов. „Государь“ Макиавелли был не только превзойден, но и оставлен далеко позади современным государственным деятелем, который при любой возможности, глазом не моргнув, говорит об идеалах и законах. Разведка, контрразведка, провокация, использование слабости другого, достойный Шейлока наглый упор на договоры или лицемерные усилия обойти их — все это рутина любой успешной внешней политики. В этом смысле я не знаю профессию более презренную. Худшая ее часть — не заведомо криминальный ее характер, проявляющийся при необходимости, а ее притязания на то, чтобы представлять или защищать „закон“. Политика всегда несправедлива, с моральной точки зрения она всегда плоха. Вот почему столько преступных фигур были великими государственными деятелями… В этом отношении есть только одно решение, не являющееся ни трусливым, ни подозрительным, ни лживым: признать, что политика находится на дне (bas-fonds) в том смысле, в каком функции кишечника относятся к самому низкому уровню. И затем поставить эти базовые элементы на службу высшему, насколько это возможно. И вовсе не в макиавеллиевском смысле, в свете которого зло становится добром по мере того, как становится полезным. И не в смысле иезуитской максимы: цель оправдывает средства. А в том смысле, что человек принимает трагическую судьбу, в силу которой „bas-fonds“ становится частью человека, и ее невозможно сделать моральной или духовной. И все-таки нельзя достичь Добра на земле, как только с помощью Зла, которое всегда остается Злом».

Некоторое время мы сидели молча. Эти слова, резкие, отчетливо звучащие в знойной тишине, эта декламация, этот «сыгранный» текст, извлеченный из букв, как музыкальная пьеса из нот, произвели на нас впечатление. Особенно на меня. Я почувствовал родство этих резких и непредсказуемых мыслей. Бася, иногда читая то, что я пишу, сказала мне как-то: «Старайся сдерживаться, умерь пыл, у тебя характер первого человека эпохи Ренессанса». Я рассмеялся. У меня был бы такой характер, если бы какой-нибудь ренессанс маячил на горизонте. А я вижу перед собой тьму, бездну идеологической глупости, надвигающейся на мир, как черная туча, пучину догм и схоластики, фанатичной и тупой религии, зачатой где? В Азии. Какое вырождение!

Мы говорим с графом де Р. о содержании этого отрывка. Сколько в нем, однако, правды… Сегодня мы видим, к чему привело и к чему еще приведет бесконечная болтовня об идеалах, законах и попытках одухотворить и оправдать то, что в принципе не может подлежать ни одухотворению, ни оправданию. Когда я совершаю что-нибудь плохое, я никогда не скрываю этого, не притворяюсь, не оправдываю, не морализирую и не одухотворяю. «Известное зло легче перенести, чем завуалированное ложью». Что приводит нас сегодня к кошмарным мыслям? В чем причина самых больших страданий? Не физические мучения, не убийства и преследования, а ложь, чудовищная ложь и лицемерие, одухотворение и морализирование. Германии и России можно было бы все простить, если бы, совершая то, что они совершают, они не говорили. Этого им простить нельзя.

17.8.1943

В свободное время мы закупаем еду. Нас «представили» на некоторых фермах, познакомили с фермерами, и теперь мы ездим за товаром. Я уже отправил по почте домой два кило сливочного масла и четыре дюжины яиц. Хозяйка гостиницы будет хранить их для нас в холоде, пока мы не вернемся. Цены здесь такие, что просто не верится, когда платишь. Мне кажется, что я не купил, а украл. Дюжина яиц — 45 фр., кило масла — 120 франков. Прошло уже четыре года войны, а здесь кажется, что войны и не было вовсе. Когда мы заезжаем вечером на фермы и болтаем с фермерами (долгая беседа перед тем, как сторговаться, обязательна, иначе скажут, что плохо воспитаны, и ничего не дадут), у нас возникает ощущение, что это сон. На грязном дворе перед домом, с таким же, как у всех, навозохранилищем практически у порога, царит тишина сумерек. На фоне темнеющего неба, освещенного снизу последними лучами солнца, которое давно уже закатилось за горизонт, резко выделяются черные деревья и кусты, оживающие в это время суток. Все они отличаются друг от друга, каждое приобретает форму какого-то персонажа. Среди них можно найти все типы, а их возраст — определить по силуэту. Старые груши, дикие, запущенные и наклонившиеся, растрепанные яблони. Кусты и живые изгороди похожи на толпу: бурные, необузданные, шумные. Сколько здесь характеров… Проезжая по дороге или ожидая, пока фермерша принесет нам из запасника яйца или сливочное масло, мы говорим о деревьях как о людях. Трудно не улыбнуться при виде старой ивы, стоящей на коленях у дороги с притворным смирением святоши, преисполненной пассивной злобы. Есть деревья хорошие, злые, ироничные, спокойные или полные внутренней тревоги. Все это становится видно только в сумерках.

Мы любим эти часы, когда луна крадет все больше и больше солнечного света и покрывает остатки дня металлическим раствором. Из курятников доносится прерывистый взмах крыльев, когда куры усаживаются на насесты. Иногда какая-нибудь закудахчет перед сном. Когда я смотрю на них, сидящих рядами в тесном курятнике, это напоминает мне купе железнодорожного вагона. Они похожи на пассажиров. В таком положении, наверное, невозможно спать. Из кроличьих клеток долетают звуки молчаливых ссор. Это споры без слов, а раздражение выражается в резком топании. Кролики — мастера пантомимы, в их молчаливой ярости больше ярости, чем у любого другого существа. Скромность средств усиливает эффект. Вслушиваясь в жесткие, отрывистые и грубые звуки, трудно поверить, что их производят животные, у которых все такое мягкое. Утки любят бродить по ночам. Они с удовольствием погружают лапы в грязь и