Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
26.9.1943
Я превратился в ротационную машину для чтения. А все-таки не удержались на Днепре. Русские перешли Днепр в шести местах, бои идут уже под Киевом. Тепло, тепло, все теплее. Скоро начнут нас «освобождать». И освободят лет на пятьдесят.
«50 ans de vie parisienne» Армори{98}. «Дело Дрейфуса», галерея минувших личностей и устаревших имен. Вилли и Колетт{99}, Рашильд{100}, Париж, 1900. Плохо написано, конъюнктурно. На это тоже есть мода, так что раз-два — и готово.
28.9.1943
Упрямые слухи о советско-немецком перемирии. Оно витает в воздухе, уже сделаны шаги при посредничестве Турции. Это похоже на российский шантаж, с помощью которого они надеются навязать «дорогих союзникам» определенные вещи. Слухи распустили коммунисты по приказу из Москвы.
1.10.1943
Слухи о советско-немецком соглашении стали настолько упорными, что сегодня немцы официально их опровергли.
Во Франции начинает давать о себе знать организованное Сопротивление. Молодые люди, обреченные на выезд в Германию, объединяются в отряды, а англичане снабжают их оружием с воздуха. Занимаются диверсиями. Все началось с поджога урожая и уничтожения сельскохозяйственной техники. Крестьяне ничего не хотят отдавать добровольно, поэтому участились обычные грабежи и убийства коллаборационистов. Жертвами становятся невинные люди и политические оппоненты. Франция до сих пор сохраняла спокойствие, но это, похоже, закончилось.
Англичане и американцы застряли в Южной Италии и проведут там зиму. Могло быть и лучше… Русские идут вперед, немцы медленно теряют плоды всех своих побед.
5.10.1943
M. написали из Монсо, что убили свинью и чтобы я приехал к ним в департамент Уаза, в 80 км от Парижа. Очень они мне нравятся. Он бывший почтовый шофер, она прекрасная, тонкая женщина из промежуточного слоя, встречающегося только на польском Поморье. Они два года назад поселились в деревне, где он работает сельскохозяйственным рабочим. У них были две пустые комнаты и такие примитивные условия быта, которые может выдержать только батрак во Франции (невероятно), и они заработали практически всё своим упорным трудом и умом. Он сам смастерил для них простую мебель, построил клетки для кур и кроликов, свинарник, а после работы разбил довольно большой огород. Приехав сюда из Парижа с тремя чемоданами, они сегодня имеют небольшое хозяйство, конечно, к зависти всех окрестных французов. Француз, когда речь идет об иностранце, не хочет видеть огромной работы, воспринимая только результат. У поляка всё лучше, у него все лучше получается. Почему? Об этом завистливый француз не думает. Он считает это несправедливым, обзывает его sale étranger[792], смотрит, как поляк все лучше питается и ни в чем себе не отказывает, но пальцем не пошевельнет, чтобы улучшить свое пещерное существование. Потому что ленивый. Француз не видит, что самый глупый поляк умнее его, что он не боится работы, что он инициативен и изобретателен, что он «может всё», потому что хочет. И должен. Француз только завидует, жалуется и ничего не понимает. Для француза все всегда «несправедливо». C’est pas juste[793] — слышится с утра до вечера. Особенно когда речь идет об иностранцах.
Польскость вызывает недоумение. Какой-то дьявол сидит в поляках. Они со всем справляются, у них есть деньги, они торгуют, зарабатывают, тратят и едят, ездят в отпуск, лечатся. Поляки всё умеют: фабричный рабочий или механик может выкормить свинью, ухаживать за домашней птицей, все починит, сможет сделать мыло, свечи, колбасу, шкаф или курятник, посадит табак, у него самые красивые помидоры и т. д. Мы нация, созданная для жизни в эмиграции, потому что только в эмиграции мы можем творить чудеса. У себя дома мы теряем весь разгон, и каждый мечтает быть чиновником. Как только Польша и наша святая отчизна немного перестает морочить нам голову, мы становимся одним из лучших человеческих материалов, мы движемся, цветем и пахнем, зарабатываем деньги. Мы даже думаем, что, в принципе, нам несвойственно.
Я выехал сегодня утром около восьми. Серый, прохладный и туманный день. Долгий путь по закопченным пригородам. Только за Сен-Дени я въехал на нужное шоссе. Осень. Пожухлая трава, ржавые деревья, всклокоченные огороды с остатками капусты, салата, моркови. Мне хорошо. Я сам по себе и сливаюсь в одно целое с дождем вокруг. Грызу шоколад и еду. Медленно бегут километры. Я проезжаю мимо замка в заброшенном парке. На осыпающихся стенах ограды черная надпись «Vive le Roi»[794]. Следовало бы улыбнуться, а я не улыбаюсь. Это высокомерие, привитое нам XIX веком, комично. И все потому, что человечество начало с трудом понимать кое-что и называть вещи своими именами. Каждый идиот стал считать себя «ученым» и считать все «смешным». Потому что это не «прогрессивно», поверхностно, глупо, «доступно каждому», мелко и легко. Все человечество начинает обучаться по книжкам с картинками, причем коммунистические книги бьют все рекорды. Все больше растут глупость и гнилое высокомерие.
В Шантийи я попадаю в сумрак леса. Перед самым городом прекрасная аллея, справа, до замка Менье. Chocolat Menier[795]. На дорожках, рядом с дорогой, несутся рысью скаковые лошади, которых объезжают маленькие, как пигмеи, жокеи. Жокей и причетник — это, вероятно, самые противные образцы белой расы. В лесном полумраке мелькают цветные куртки. В самом Шантийи по улицам бродят немецкие телефонистки с сумками винограда в руках und sie lachen und essen[796]. При их виде во мне просыпается сексуальный маньяк. Я покупаю килограмм большого черного винограда. Проеду Крей, отдохну и съем его. От Шантийи до Крея дорога прямая и однообразная. Туман сгущается и капельками оседает у меня на одежде и усах. Запах Северной Франции, климат романов Ван дер Меерша{101}, Крей кишит рабочими разных национальностей. Немцы строят здесь аэродром. На улицах хрипят алжирцы и марокканцы, сверкают белками глаз негры, слышно энергичное «курва мать», произнесенное напевным акцентом Восточной Малопольши. Проезжаю мимо железнодорожного вокзала. Интересно, когда англичане его разбомбят? Будет что бомбить. Десятки локомотивов, сотни товарных вагонов. За Креем, в маленьком городке останавливаюсь в придорожном бистро. Пью кофе и ем свой хлеб с сыром. Хозяин педантично вытирает давно уже чистый прилавок. Вошел какой-то толстяк, и они стали шептаться в углу. Я расслышал слова «автомобиль» и «две тонны». Какая-то махинация товарами по карточкам. Сделку запили сидром. Я еду дальше.
Через час въезжаю в Клермон. Обеденная тишина. Около двух я в Монсо. M. встречают меня с радостью. Я съедаю огромную свиную
