Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев

– …Бой – это музыка, – доказывал он Аршинову, разгорячённый самогоном и буйством соловьёв за открытыми окнами. – Неужели не слышишь, сухой ты человек?

– Скажешь тоже… Бой – это работа, Нестор.

– Нет, – доказывал Номах. – Врёшь! Музыка! Песня! Пляска! Вот что такое бой.

Он отвлёкся.

– Люблю музыку. Ох, люблю. Победим, везде музыка будет. В домах, полях, на заводах. Везде. Музыка это сама жизнь, вот что она такое.

Аршинов посмеивался.

– Чепуха, Нестор. Эмоции. Такое институтке пристало говорить, а уж никак не командующему армией. Это девушки эмоциями живут, а тебе эмоциями жить нельзя. За тобой тысячи бойцов стоят. Немного времени пройдёт, и сотни тысяч встанут. Музыка…

– Эх, Петро… Сколько гляжу на тебя, не понимаю, как ты в анархизм попал? Анархизм – стихия, свобода. Это…

Номах взмахнул рукой, не находя нужного слова. Расстегнул пару пуговиц на френче.

– Это ж, как праздник. Праздник свободы. Я вот сейчас живу, и у меня каждый день такое чувство, какое только в детстве на Рождество или Пасху бывало.

– Ты, Нестор, разберись, анархист ты или поп, а то неясно получается.

– Да всё тебе ясно, товарищ Аршинов…

Номах высунулся в окно, вдохнул запахи южной степной весны, прислушался к птичьему пению. Чуть повернул голову, чтобы Аршинов лучше слышал его, и заговорил:

– Я, когда по тюрьмам сидел, знаешь, о чём больше всего тосковал? О запахах этих. В камерах ведь чем пахнет? Кислятиной тел человеческих, затхлостью, паскудной едой тюремной. И никогда вот такой свежестью. Живой землёй никогда не пахнет, травой, что только на свет вышла, почками, листьями…

Аршинов свернул тугую самокрутку, постучал ею по столу, выбивая случайные крошки.

– Я тюремного житья тоже вдоволь хлебнул, ты знаешь. Но я оттуда не к берёзкам рвался, не к василькам. Людей видеть хотел. Люди мне нужны были. А ещё отомстить хотел. Тем, кто меня за решётку, на нары бросил…

– Смотри, Пётр, – оборвал его негромко Номах. – Месяц над полем взошёл. Прозрачный, как лепесток.

– Да что ж ты всё о глупостях-то? – с досадой стукнул ладонью по столу Аршинов. – И смотреть не буду. К чему?

– Да так… Красиво.

– Ты при бойцах такое не ляпни, засмеют. «Красиво»… А по мне, так паровоз во сто крат красивей, чем и месяц твой над полем, и лепестки, и вся эта природа твоя.

– Паровоз?

– Паровоз.

– Ох ты как… Ну, ладушки. Посмотрим.

Они замолчали, в дом из раскрытых окон лилась живая степная тишина.

…Дверь отворилась. Вошёл часовой.

– Нестор Иванович, там поймали когой-то, – шмыгнув носом, сказал.

– Кого ещё?

– Да хрен его знает. Только, говорят, будто колодцы травил.

Номах застегнул френч. Взгляд его просветлел недобрым светом.

– Веди.

Охрана ввела рослого красивого хлопца в линялой черкеске, руки его были связаны за спиной. Он, не смущаясь, огляделся, остановил взгляд на батьке, безошибочно почуяв, кто здесь старший.

– Рассказывайте, – бросил охране Номах.

– Поймали мы его возле колодца, что рядом с церквой, – начал невысокий, с седыми висками боец. – Видим, на улице ни души, а этот у колодца трётся. Склонился над ведром и гоношит там чего-то. Я Андрюхе и говорю, – он кивнул на стоящего по другую сторону от пленного солдата с красным довольным лицом, – не к добру он там пасётся, давай хватать его. Зашли сзаду, тихо, он и не почуял ничего. Я его в затылок прикладом хлоп, он лёг. Смотрим, а на срубе мешочек лежит и порошок в нём белый. Должно, отрава. Мы и рассуждать не стали, связали, да к тебе привели.

– Мешок взяли?

– А как же! Вот он. – Тот, кого назвали Андрюхой, протянул мешочек.

Номах поднял на пойманного враз отяжелевший до чугунного взгляд.

– А ты что скажешь?

Красавец, встретившись глазами с Номахом, еле заметно дрогнул под черкеской.

– Не яд это. Да и не кидал я его никуда, – заявил с вызовом.

В голосе же его проступило едва заметное отчаяние.

Номах кивнул головой. Протянул:

– Не яд…

Лицо пойманного залила неприятная бледность.

– Ты не волнуйся так, – обронил Номах. – Зовут тебя как?

– А что, без имени кончить меня совесть не позволит?

– Позволит. Не хочешь говорить, не надо. Ты выпить много можешь?

– Что? – не понял парень.

– Да ничего. Ты сейчас пить будешь, – сказал Номах. – Свяжите ему, хлопцы, ноги и к голове их притяните. А потом подвесьте его в сенцах на верёвках. Там из балки крюк торчит. Вот к нему.

– Стой! Это зачем, а? – задёргался пленный. – Хочешь кончить, так кончай разом.

– Не кричи, – сухо отозвался Номах. – Разом не получится.

Пленного, изогнутого полукругом, подвесили через подмышки в сенях.

Номах ушёл на задний двор и, погромыхав по закутам, вернулся с большим двенадцатилитровым ведром и воронкой. Он сам принёс в этом ведре воду из ближайшего колодц а, сам высыпал туда порошок из мешка пойманного.

Пленный покачивался и наблюдал за приготовлениями с нескрываемой ненавистью. Он не сказал ни слова, только дышал шумно, загнанным зверем.

Номах размешал порошок сорванной во дворе веткой цветущей черёмухи.

– Ты лучше не говори ничего, – сказал, вставая.

В рот пленнику вставили воронку. Номах взял в руки ведро, полное до краёв прозрачным, будто и не мешали туда ничего, раствором.

– Ы-ы-ы! – завыл отравитель, осознав ужас своего положения.

– Воронку глубже! – скомандовал Номах.

Воронку прижали.

Дыхание пленного стало порывистым, глаза заметались мышами.

Номах принялся лить воду…

Когда пленный был мёртв, Аршинов и Нестор вышли покурить.

– Что скажешь, Пётр Андреевич? Не прав я?

Аршинов затушил окурок о стойку плетня.

– Прав, Нестор. Прав. Только почему сам?

– А кто?

– Ну, вон того же Задова привлекай. Почему сам? Ты ж не палач!

– Я, дорогой ты мой товарищ, тут и палач, и командир, и комиссар, и невинная жертва. И революция, она вся сквозь меня проходит. Вся до капельки. Со всей красотой и свободой своей. Со всей мерзостью и скотством. Вот так…

Месяц уплывал за горизонт, тускнели и плавились звёзды, таял на востоке кристальный сумрак ночи, словно апрельский лёд на реке.

– Если б я мог, я бы один всю чёрную работу революции на себя взял. Все убийства и всю жестокость. Сказал бы остальным: «Отойдите, не приближайтесь. Пусть один я в грязи и крови буду, а вы оставайтесь чистыми, вам ещё новую жизнь строить. Без убийств, без смертей и жестокости».

– Не выйдет так, Нестор.

– Знаю, Пётр. Знаю… – Номах отвернулся, вздохнул.

– Батька, в сенцы пока не ходить. Натекло там с этого. Уберём…

– Добро. – Номах потёр рукой глаза. – Много натекло?

– Порядком. Порвалось, видать, там у него что-то. А, может, разъела его изнутра эта зараза. Уберём, батька.

– Давайте.

Лёжа в саду под опадающими лепестками Номах ворочал свинцово-тяжёлой головой, то закрывал, то открывал глаза, смахивал с лица летящие лепестки, думал, правильно ли он всё делает, и не находил ответа.

Где-то вдали зарядила плясовую гармошка…

Мордка

У портного и скрипача Мордки радость. Петлюровцы ушли из местечка, а из его семьи никто, вот совсем никто, не пострадал. Ни жинка Дорочка, ни сыновья Гиршик, Евно, Фишель, Соломончик, ни дочки Геся и Сарочка.

Когда прошли слухи что в Киеве, Александрии, Харькове, Екатеринославле, Тетиеве и ещё сотнях безвестных местечек, петлюровцы проредили еврейское мужское население вполовину, а еврейских женщин чуть не поголовно перенасиловали, не делая исключений ни для матерей, ни для девушек, ни для детей, Мордка смертельно испугался. До темноты в глазах и помутнения в голове. Втайне от соседей он выкопал в закуте подпол, совершенно неприметный снаружи. Продал единственную корову, худую, будто плохой забор, и принялся ждать. Когда выстрелы наступающих петлюровцев стали раздаваться на окраинах местечка, он загнал семью в подпол, где были загодя припасены еда и питьё на несколько дней, спешно забил досками дверь и два окна своей халупы и сам скрылся под землёй.

Петлюровцы оставались в местечке трое суток. Вели себя обычным образом: насиловали женщин, убивали мужчин, таскали за седые бороды стариков, поджигали хаты, куда загоняли корову или пяток овец, чтобы потом разгрести пожарище и, обрезав с туш обугленную плоть, до утра жрать мясо, пить горилку, петь и плясать.

Чёрно-красные, наполовину опустошённые от мяса, с белыми, похожими на кораллы, костями, туши долго потом валялись под южно-русским солнцем, распространяя зловоние и притягивая шевелящиеся полчища мух.

Местечко выло и стонало под вольный запорожский напев.

Ночами семья Мордки вылезала из подполья, чтобы подышать пахнущим смертью и гарью воздухом, вылить из поганого ведра мочу и кал, принести из колодца свежей воды.

Всеми же днями семья скрипача и портного сидела в подполе, прислушиваясь к раздающимся, то ближе, то дальше, крикам и речи самостийщиков и дрожа от страха.