Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев

– Это он и есть Сенин, поэт? – спросила она у кого-то белого, расплывающегося.

– Этот.

– Помрёт – нет?

– Как бог даст.

– Но вы же медицина. Сможете волю божью подправить? – улыбаясь, спросила она.

– Работаем, Виктория Евгеньевна.

– Жаль будет, если помрёт. Больно красив, – она мягко засмеялась. – Да и поэт известный.

Говорить Сергей не мог, но всё понимал. Мысли в голове плавали, словно рыбы в густой, как бульон, воде.

«Глаза-то какие русалочьи», – уклейкой сверкнула догадка. – «Чисто, водяные шелка».

– Спасите его, Пантелеймон Карлович, – попросила «русалка». – У вас ведь и имя такое подходящее. Хотите, я вам браунинг подарю? Вот этот.

Она показала пистолет.

– Браунинг, это, конечно, хорошо. Только зачем он мне? Носите сами. А что смогу, я и так сделаю.

– Глаза у него… – добавила она, качаясь в бредовом сенинском мареве. – Будто море на Родосе.

– Доводилось бывать на Родосе, Виктория Евгеньевна?

– Пантелеймон Карлович, вы на сорок лет старше меня, вы были другом нашей семьи. Я думаю «Виктории» будет вполне достаточно. А ещё лучше, «Вика», как раньше. Только не при бойцах, конечно.

– Вы же теперь начальник. Вхожи в штаб этой… – он помедлил, подбирая слово, хмыкнул, – армии.

– Это ничего не значит.

Она сделала вид, что не услышала сарказма в его голосе.

Последовала неловкая пауза.

– А на Родосе я была летом семнадцатого, прямо перед революцией. С океанографической экспедицией отца.

– Да, что-то припоминаю, Евгений Павлович рассказывал про ваши с ним путешествия. Хорошо там, на островах?

– Хорошо, – ответила та, не отводя глаз от Сенина. – Только через три месяца, отчего-то снова сюда потянуло.

– Россия она такая. Просто так не отпускает.

Он подумал и добавил:

– Как морфий. Или как лихорадка.

– Вы всё так же любите блеснуть медицинским юмором. А между тем, этот цинизм вам совсем не идёт, – сообщила «русалка».

Пантелеймон Карлович пожал плечами.

– А он ведь и правда, большой поэт. Знаете? – показала Виктория головой в сторону Сенина.

– Мы всех лечим, и поэтов, и не поэтов, и известных, и неизвестных, – устало отозвался доктор.

Она машинально прошлась пальцами по плетению своей длинной косы.

И с лёгкостью, возможной только во сне, Сергей прочитал её мысли.

«Влюбиться бы в него. Без оглядки. И плевать, что война, что убить могут. Просто влюбиться и всё. Как в последний раз. А уж полюбит он в ответ, не полюбит, какая разница».

– Ах, ты родная, милая! – захотелось сказать Сергею, но не послушались высушенное тифом горло и губы. – Да разве можно тебя не полюбить, такую!..

Она кивнула задумчиво и скупо бросила расплывчатому мороку Пантелеймона Карловича:

– Пойду. Белые в любой момент наступление начать могут.

– Виктория, у меня просьба есть, – доктор заговорил быстро, явно смущаясь. – Я очень вас прошу, я умоляю, сделайте, что-нибудь, чтобы все эти люди не угрожали мне ежечасно. «Не спасёшь братуху, мозги вышибу, сволочь буржуйская», «на первом суку повешу», «почему руку не спас, убью»… Это невозможно. Я врач, я клятву Гиппократа давал. Я работаю целыми днями напролёт, иногда не сплю по трое суток. Повторюсь, я делаю всё, что могу. Но меня не оставляет чувство, что я хожу по лезвию скальпеля и не сегодня-завтра какая-нибудь обожравшаяся самогона сволочь пристрелит меня, потому что я не спас очередного Коляку-Антоху-Сергуна. Так невозможно работать. Во время интенсивных боёв я оперирую по двадцать часов в сутки и, поверьте, мне было бы гораздо легче, если бы кто-нибудь действительно вышиб мне мозги. Иногда я буквально прошу об этом бога. Но ежечасно ходить под Домокловым мечом, увольте…

– Это… Это скотство какое-то, – Вика нахмурилась. – Угрожать врачу… Я скажу Нестору Ивановичу, чтобы он поставил охрану у входа в лазарет.

– Спасибо.

– Больше никто не посмеет подойти к вам с угрозами, я обещаю.

Она снова повернулась к Сенину.

– Но поэта спасите, пожалуйста.

– Иначе мозги вышибите? – всё с той же усталостью усмехнулся врач.

– Нет. Расстроюсь просто.

Она напоследок оглядела Сенина.

– На Леля похож. Из сказки Островского, помните?

Врач пожал плечами, потеребил чеховскую бородку-клинышек, вздохнул.

– Не знаю. Возможно…

Из коридора послышался шум. В палату ввалился лысый, в грязной нательной рубахе, боец. Он развернул к себе врача, тряхнул его, приставил ко лбу револьвер.

– Ты что же, гнида очкастая, думал тебе это с рук сойдёт? – медленно проговорил. – Зарезал парня и будто так и надо? Говорили тебе, не режь брюхо, само зарастёт? Ну, говорили? В германскую мы с такими ранами через две недели на ноги поднимались!

– Там абсцесс начался, нельзя было не резать, – сдавленно прошептал доктор, снимая пенсне.

– Ах, абсес? Ах нельзя?.. А ну-ка пошли во двор, там хлопцы, друзья Николкины, познакомиться с тобой хотят.

Вика воткнула в глаз бойцу ствол браунинга.

– Вон отсюда! – зазвенел девичий голос. – Два раза повторять не буду.

– О, да это, никак, краля Щусёва?.. – разглядел её одним глазом боец. Улыбаясь, убрал пистолет в карман. – Ну, хорошо. Как скажешь, красуня.

Вика ткнула сильнее.

– Пошёл!

Лицо бойца дёрнулось от боли, но улыбаться он не перестал.

– Как скажешь…

– И чтоб ни ногой сюда больше.

Лысый, пятясь, вышел.

– Вы это имели ввиду, Пантелеймон Карлович?

– Вроде того, – ответил врач, снова надевая пенсне. – Спасибо вам, Виктория Евгеньевна.

– Вика.

– Да, извините. Вика. Спасибо.

– Не за что. Я договорюсь насчёт охраны. Если кто-нибудь ещё позволит себе нечто подобное, клянусь, он будет расстрелян.

– Ну, зачем же так жестоко…

– Ничего. Революцию не делают в белых манишках.

– Скажите, – неуверенно поднял на неё глаза доктор, – а вы правда… С Щусём?

– Зачем вам это?

Он смешался.

– Извините.

– В конце концов, это моё лично дело.

– Он же убийца, маньяк.

– Мы все тут не ангелы.

– Извините ради бога.

– Ничего. До свидания, Пантелеймон Карлович.

Она последний раз оглядела больного и вышла.

«Красавица, – думал, глядя на неё Сенин. – Валькирия. Дева-солнце»…

Странствия Соловьёва

Дни шли за днями. Отражались в спокойных глазах большого седого человека. Соловьёв ходил по дорогам, смотрел на вздыбленную войной землю: ощетинившиеся стволами бронепоезда, полёгшие конные лавы, разбитые орудия, сожжённые и рухнувшие хаты, поля в подсохших рубцах могил…

Из конца в конец вывернутой наизнанку страны шли увешанные оружием людские колонны, били в землю копытами, как в барабан, злобные боевые кони, танковые гусеницы выжимали текучую грязь, а травы, высокие, как дети, покорно и трудолюбиво скрывали следы войны, прятали уродства и язвы матери-земли.

Шумела тонкая листва, одинаково радушно принимая под покров зелёного буйства и своих, и инородцев. Ветер играл гривами коней, чубами хлопцев и косами девушек. Всё цвело, билось и полыхало разноцветной чумой, захлёстывало избытком жизни, растекалось песнями, боевыми криками, стонами умирающих, влюблённых и рожениц.

Соловьёв научился ходить в этом действе бесшумно, как тень, и незаметно, как кровоток под кожей. Иногда ему казалось, что его и вовсе нет, пока он не подаст голос или не тронет кого за руку, прося хлеба.

Его подкармливали все воюющие на этой обоюдоострой войне, видя, что он не находится ни на чьей стороне. Он шёл ко всем кострам, не замечая границ, разделивших людей. Гулял по полям сражений, не боясь ни пуль, ни осколков, и те неизменно щадили его. Металл летал совсем рядом с ним, не причиняя вреда, взрывные волны, если и задевали его, то лишь мягко укладывали на землю, словно приглашая отдохнуть и полюбоваться небом.

Он держал за руки умирающих, иногда ложился рядом ними и мог лежать так часами, до прибытия санитаров или похоронной команды.

В одиночестве кончаться страшно. Людям хочется видеть рядом, хоть и чужое, но, всё же, живое и понимающее лицо.

– Стой. Погоди. Побудь со мной, – просил ясноглазый парень с прозрачным и чистым, как свежий лёд на реке, лицом.

Грудь парня вздымалась и опускалась сбивчивыми рывками. От развороченного живота по земле расползалось бурое пятно. Щёки парня впали, резче обозначились большие по-птичьи тёмные глаза.

– Не уходи, – он сжал руку Соловьёва. – Не спеши. Спешить-то, оказалось, некуда? Понимаешь? Некуда.

Соловьёв не спешил. Он видел, что парню уже не помочь, что счёт идёт на минуты, что бурое пятно не остановится в росте, пока не остановится сердце. Он слушал, держал холодеющую руку, смотрел спокойно, слушал, кивал в такт словам.

– …А встретишь её, – захлёбывался последними просьбами солдат, – скажи, любил… Понял? Передай, смотри…

Глаза умирающего тускнели, гаснущими светлячками, голос истаивал до шелеста и пропадал в тишине.