Номах. Искры большого пожара - Игорь Малышев

Номах вдохнул свежий запах дождя.

– Хорошо как!.. Жить как хорошо. Думать, дышать, чувствовать. Знать, зачем живёшь, чего хочешь.

Радость, огромная, как дождь, захватила его. Он задышал чаще, лицо его ожило улыбкой.

– Как же я люблю жизнь!

Он попытался представить, что когда-нибудь умрёт. Долетит до земли и разобьётся на мельчайшие брызги, которые смешаются с землёй и исчезнут без остатка.

Попытался и не смог.

– К чёрту смерть! Как там говорится, пока мы есть, смерти нет, когда она придёт, нас уже не будет.

Сказал и засмеялся.

Позади него скрипнула, открываясь, дверь. Номах обернулся, вошёл Каретников.

– Белые, Нестор. Со стороны Берёзовой идут.

Он остановился, с недоумением глядя на Номаха.

– Ты чего улыбаешься?

– Да так, настроение хорошее.

Номах вытащил револьвер, проверил, сколько патронов в барабане. Он знал, что барабан полон, просто хотел скрыть неуместную свою улыбку.

– Постой, ты пьяный, что ли? А, Нестор? – недоверчиво приблизился к нему Каретников.

– Сам ты, Карета, пьяный.

Номах ничего не мог с собой поделать. Губы сами, против его воли растягивались в улыбку, оттого, что он знал, скоро будет бешенная и яростная атака. Что кровь будет хлестать изнутри и снаружи, и кружить головы, как при солнечном ударе. Что он будет задыхаться в молодом, вольном и неистовом крике. Что будет рубить и стрелять, забирая чужие жизни и ежесекундно рискуя потерять свою.

Это была его стихия. Его мир и его жизнь.

– Да не пьяный я! – почти выкрикнул он схватившему его за локоть Каретникову. – Вот, нюхай! Ну, что?

Он дохнул и вышел из хаты. Каретников пожал плечами и пошёл следом.

Потом они седлали коней, собирали командиров, на ходе проверяли вооружение бойцов и тачанок, отдавали приказы, кого-то наспех бранили, грозили расстрелом…

Лица их были мокры, одежда потемнела от влаги, на сапогах налипли комья земли.

Дождь всё не кончался.

По снегам

Дорога до Монастырщины предстояла долгая. Номах поднял воротник полушубка, ухватился за луку седла и приготовился закрыть глаза. Рядом покачивался в седле Щусь, чуть позади ехал в колонне остальной штаб.

Лютые морозные звёзды сверкали, перемигиваясь, с ледяного неба. Снег звучно хрустел, слышалось звяканье выстывшей на морозе конской упряжи. Казалось, что к каждому звуку, мороз добавил своих красок и теперь даже с закрытыми глазами было ясно, какие холода опустились на ленивые, избалованные теплом, южные земли.

Номах кинул по сторонам несколько острых щучьих взглядов, втянул колючий зимний воздух и, не почуяв угрозы, разрешил себе подремать. Уснул он быстро, словно спустился в подпол и закрыл над собой крышку люка.

Ему приснилось детство.

Он, маленький, ходит с братьями по огромной, во все стороны света, степи. Степь залита жарким полуденным светом. Трава высокая, и голова Нестора круглая, как колобок, едва возвышается над верхушками. Вокруг летают пчёлы и бабочки, прыгают кузнечики, где-то под ногами у тёмных корней шмыгают юркие, будто веретёнца, ящерки. Он идёт, раздвигая траву, словно воду. Не идёт – плывёт сквозь травяные струи.

– Э-э-э! – слышится из горячей медовой дали.

Это кричит брат.

– И-и-и! – отвечает тонким голосом маленький Номах.

– Лови-и-и саранчу-у-у! – доносится.

– А какая она?

– Как кузне-е-е-чик, только больш-а-а-ая. Пойма-а-аешь? Не забои-и-ишься?

– Не забоюсь.

И он начинает искать эту самую саранчу, заглядывает в сумеречные прохладные пространства возле самой земли, озирает обласканные солнцем верхушки степного моря. Смотрит, ищет с необоримой серьёзностью ребёнка, которому старшие доверили серьёзное дело. Хмурит брови на пухлом по-детски лице, прикладывает ко лбу ковшик-ладошку, защищаясь от солнца. А вокруг мельтешит, так похожий на бесконечный, летний праздник. Всё верещит, трещит и стрекочет, заставляя трепетать горячий, как блин со сковородки, воздух.

– На-а-шё-о-ол? – долетает издалека-издалека.

Он не отвечает, сопит и принимается искать с удвоенным старанием.

– Нашёл-шёл-шёл? – шелестит в травах.

– Нет, – твёрдо и негромко отвечает серьёзный бутуз – Номах. – Пока нет.

И продолжает поиски. Разводит руками пушистые, чуть колючие метёлки трав, ступает медленно, основательно, щурит глаза на азиатский манер, вытягивает шею.

Наконец, он ловит её. Саранча скребёт хрупко-жёсткими лапками у него в кулаке.

– Пома-а-а-а-ал! – кричит радостно и удивлённо вдаль и вверх.

– Иди сюда, – едва доносится издали.

Каким-то образом он находит своих братьев в бескрайних волнующихся просторах. Он выходит к ним, протягивает твёрдый, округлый кулачок с зажатой в нём саранчой.

– Зачем она нам? – спрашивает.

Братья смеются, большие, с широкими ртами.

– Так это ж на голавля первая наживка. На крючок насадим, поймаем голавля на пуд, а то и больше.

И снова хохочут.

Маленькому Нестору невыносимо жалко саранчу, которая, не поместившись в его невеликой ладони, смотрит на него радужными огромными глазами…

…Номах вздрогнул, и проснулся, где-то рядом тревожно и непривычно ляскнул металл о металл. Он выпрямился, скидывая остатки сна, огляделся. Всё спокойно. Редкие снежинки падают в безветренном воздухе. Воздух неподвижен, будто громадный кусок льда. Степь лежит тёмно-прозрачная, с тревожной далью. На морде ахалтекинца, на овчине номаховского воротника куржавится искрящийся в лунном свете иней. Скрипит снег под копытами коней, вьётся чёрная лента анархистской колонны через наводнённые голубым светом поля. Пять тысяч сабель, плюс полсотни саней-тачанок, груженных патронами и снаряжением.

Всё тихо. Всё, вроде бы, хорошо…

– Щусь…

Тишина.

– Да ты спишь, что ли? – толкнул он парня, так что тот едва не свалился с лошади.

– Что? – встрепенулся тот, появляясь из-за высокого воротника. – Задремал чутка.

– Ничего себе, «чутка»! Я тебя еле добудился.

– А хотел-то чего?

– Место это помнишь?

– Это что у нас? – Щусь повертел головой. – Воловья балка, нет?

– Она.

Феодосий скривился.

Месяц назад, перед самыми снегопадами, они бились тут с немцами и потеряли под тысячу бойцов. Немцы недосчитались примерно столько же, но отойти пришлось Номаху. У «гансов» подходили резервы, силы же анархистов были на исходе.

Едва они оставили поле боя, как на степь обрушился тяжёлый, будто перина солдатки, снегопад. Он сыпал неделю без передыху, и уже через день кайзеровцы прекратили поиски убитых, предоставив снегопаду погребать их.

По всему выходило, что ехали сейчас номаховцы поверх двух тысяч русских, хохлацких, еврейских и немецких трупов.

– Что, страшно? – спросил Номах, видя, как внимательно Щусь смотрит на дорогу.

– Да, ну, – поднял Феодосий голову, – какой тут, к чертям, страх. Но малёха не по себе, это да. По мертвецам, считай, едем.

Тяжёлая поступь номаховской конницы утрамбовала дорогу и тут и там стали проступать руки со скрюченными обледенелыми пальцами, сапоги, плечи в серых шинелях, каски, спины, лица…

Кони нехорошо храпели и трясли головами.

Бойцы смотрели, как появляются и исчезают в снежном крошеве под копытами коней тела их товарищей и врагов, тихо матерились, отворачивались.

– Зарыть бы… – слышалось.

– Слезь, да зарой, раз такой умный, – следовал ответ. – Тут делов то на пять минут. Солдат кончить не успеет, как управишься.

– Ты не лайся. А если мы завтра вот так лежать будем, и по нашим рожам кони топотить станут? А?

– Иди – ка ты…

Кто-то крестился, шептал молитвы, кто-то исходил злобой, обещая добраться до немцев и кайзера. Кашляли, хрипели, прочищая глотки, стараясь не слышать, как то тут, то там с непохожим ни на что звуком ломаются заледенелые пальцы, руки, кости лиц. Как звонко лязгает сталь подков по саблям винтовкам, каскам, пряжкам ремней…

Волосы шевелились на затылках от этих звуков, ныли нервы в корнях зубов и сводило скулы.

А степь на вёрсты и вёрсты вокруг лежала красивая, безмятежная, как сон девушки. Серебрилась снежная пыль. Переливался нимб вокруг луны. Снежинки падали, то и дело останавливаясь на лету, и, словно бы засыпая. Лунный свет растекался до самого края неба. Дорога, наливаясь тёмнотой, вела к иссиня чёрной линии горизонта.

Болезнь

Через три дня после прибытия к Номаху Сенин попал на больничную койку.

Тиф.

Неделю поэт плавал в бреду. Голубели его широко открытые глаза, уставившиеся в потолок лазарета. Потрескались и запеклись, будто дно пересохшей реки, губы.

Метались в воспалённом мозгу картины одна страшней и невероятней другой – огненные птицы и ледяные дети, четырёхрукие кони с факелами, бронепоезда, отправляющиеся завоёвывать небо, падающие из туч вместо капель люди, семена, дающие стальные всходы, вода, превращающаяся в кровь и кровь, превращающаяся в воду…

И вот среди этого бреда ему привиделась лёгкая и стройная девичья фигурка, обряженная в кожаную куртку и перетянутая ремнями.