Мантык, охотник на львов - Петр Краснов

— Как-кой ты сегодня у меня, — сказалъ медленно Селиверстъ Селиверстовичъ, отводя глаза отъ Мантыка.

— Какой?! — тревожно спросилъ Мантыкъ.

— Нѣтъ ли лихорадки у тебя? Бѣда тутъ, если лихорадка. Пропадешь съ этими французами.

— Я, дѣдушка, совсѣмъ здоровъ.

Но Селиверстъ Селиверстовичъ уже думалъ о другомъ.

— Я его какъ сдѣлаю: на двухъ прочныхъ пряжечкахъ. Сошью изъ самой крѣпкой кожи и не очень широкій, такъ въ палецъ, и желтый, подъ тѣло. А съ двухъ сторонъ непромокаемые кармашики, значитъ, — одинъ для денегъ, другой для бумагъ.

— Дѣдушка, завтра сдѣлай.

— Да уже сказалъ: — сдѣлаю. Если у Безхлѣбнова кожу подобную найду. Придешь — на моей на подушкѣ найдешь, если уйду уже на службу.

Селиверстъ Селиверстовичъ опять строго испытующе посмотрѣлъ на Мантыка и сказалъ сердечнымъ голосомъ. Тепло отъ этого голоса стало на сердцѣ Мантыка.

— Абрамъ! Ты тово… Колѣ-то не завидуй. Самый большой грѣхъ есть зависть. Нѣтъ того грѣха злѣе, какъ зависть Отъ зависти и Россія погибаетъ.

— Я, дѣдушка, ничуть не завидую.

— Ну-ну! Ничего намъ, Абрамъ, неизвѣстно, ничего невѣдомо кому, что и какъ Богъ опредѣлитъ и положитъ. Можетъ, ты его еще во сто разъ счастливѣе будешь… Тоже слугою то идти, куда какъ не сладко. Еще какой баринъ ему попадется. Жить въ чужой землѣ, никого близкого не видя, это, Абрамъ Петровичъ, — планида не яркая… Такъ ты и не думай… Не завидуй ему никакъ….

Селиверстъ Селиверстовичъ еще разъ съ любовью посмотрѣлъ на Мантыка и сталъ собираться на свою ночную службу.

Какъ было не сказать всего такому славному, милому дѣдушкѣ! Но Мантыкъ удержался. Едва только затихли шаги и кашель дѣдушки на лѣстницѣ, Мантыкъ положилъ на умывальникъ папку, на папку поставилъ пузырекъ съ чернилами, досталъ бумагу и конверты и сталъ писать письмо дѣдушкѣ.

Онъ описалъ все, что случилось съ нимъ на радіостанціи, какъ Богъ его спасъ и какъ Богъ по молитвѣ его послалъ ему цѣлое состояніе.

Тутъ Мантыкъ пріостановился.

«Да», — подумалъ онъ. — «Писать легче… Словами этого не скажешь. Стыдно станетъ».

Снова писалъ. Писалъ свои планы, писалъ свои мечты — стать охотникомъ на львовъ, такимъ, какимъ былъ его прадѣдъ, уральскій казакъ Мантыкъ на тигровъ.

…"Не сердись, родной мой дѣдушка, что уѣзжаю такъ, не простившись, Знаю! благословишь меня заочно. Помолишься за меня Богородицѣ. Такъ намъ обоимъ будетъ легче. Дальнія проводы — лишнія слезы. Прощай, милый, родной дѣдушка!»

Тутъ какая — то лишняя прозрачная капля упала на листъ бумаги. Шумно высморкался Мантыкъ.

…"Оставляю при семъ, дѣдушка, двѣсти франокъ. Это на первый оборотъ жизни. Дальше буду посылать изъ Африки по разсмотрѣніи тамъ всѣхъ обстоятельствъ. Сколько набью тамъ львовъ и почемъ на нихъ тамъ цѣна — не знаю. Тебя, милый дѣдушка, не забуду и пошлю, не замедливъ, посильную помочь почтою»….

Мантыкъ покрутилъ головою и добавилъ:

«Или черезъ банкъ — чекомъ».

Вышло очень кругло, значительно и важно.

Мантыкъ положилъ въ письмо деньги и заклеилъ конвертъ.

Это письмо онъ положитъ завтра на подушку дѣдушки, когда возьметъ съ нея поясъ.

Было уже поздно. Затихалъ внизу Парижъ. Мантыкъ справился съ часами на браслеткѣ. Шелъ второй часъ ночи…

Мантыкъ бросился спать.

Конечно — не спалъ. Ни утомленіе рабочаго дня, ни пережитая опасность не могли прогнать волненія, вдругъ охватившаго его, не могли разсѣять заботныхъ счастливыхъ думъ.

Счастье гнало кровь по его тѣлу. Въ комнатѣ было свѣжо, а у Мантыка лобъ намокалъ каплями пота.

Завтра! Дождаться этого чуднаго завтра, когда снова выявятся за окномъ сѣрыя мокрыя крыши Парижа и застучитъ, загремитъ, заторгуетъ громадный городъ.

У него будетъ ружье. Настоящее, тяжелое ружье для охоты на крупнаго звѣря…. Штуцеръ…. Нарѣзной штуцеръ!.. Само слово «штуцеръ» казалось ему значительнымъ и точно приподнимало его. Не легкія жидкія Монтекристо, изъ которыхъ онъ стрѣлялъ на ярмаркахъ въ балаганахъ, a настоящій англійскій штуцеръ. Это у него, у Мантыка, шоффера съ легкой каміонетки, у котораго ничего не было, у него будетъ билетъ до Марсели… Какъ у Коли…. Билетъ, на которомъ будетъ написано: «Парижъ — Марсель, черезъ Ліонъ»… У него будетъ еще тысяча франковъ, а главное — готовый планъ, какъ все сдѣлать, какъ быть при Колѣ и при томъ такъ, чтобы Коля его не видалъ…

Тысяча франковъ казалась ему неисчерпаемымъ богатствомъ. Съ нею проникалъ онъ на прекрасный «Лаосъ», съ нею покорялъ онъ сердца туземцевъ и находилъ въ нихъ себѣ помощниковъ и пособниковъ.

Лишь подъ утро Мантыкъ забылся на нѣсколько часовъ сномъ и вскочилъ въ седьмомъ часу утра, до прихода дѣдушки и сталъ готовить ему чай.

Мантыкъ вышелъ рано. Еще только отпирали магазины и лавки.

Пахло свѣжестью ночи. Автомобильная гарь улеглась за ночь. Кое-гдѣ гремѣли желѣзными ящиками съ отбросами. Запахъ прълаго листа на бульварахъ и подлѣ садовъ смѣшивался съ запахомъ помоевъ.

Сквозь туманъ желтое просвѣчивало солнце. Играло вспышками на мелкой волнѣ Сены. Мосты казались воздушными, дали прекрасными и влекущими.

Мантыхъ шелъ свободный по городу и городъ казался ему совсѣмъ инымъ, чѣмъ всегда. Когда онъ спѣшилъ въ свой гаражъ, когда ѣхалъ на каміонѣ по приказу хозяина, — онъ не видалъ города. Онъ видѣлъ ажановъ[35] въ синихъ накидкахъ, съ бѣлыми палками въ рукахъ, видѣлъ большіе красные круги съ бѣлыми надписями — «одно направленіе», да толчею черныхъ такси, зеленыхъ автобусовъ, громадныхъ темносинихъ автокаровъ и вагоновъ трамвая. Было не до улицъ. «Е» — этотъ пойдетъ прямо, «М» — сейчасъ повернетъ налѣво… Успѣю или не успѣю его обогнать». Какъ въ туманѣ ненужною декораціей былъ городъ, и Мантыкъ его не видѣлъ.

Сейчасъ онъ разглядѣлъ его весь, и онъ показался ему прекраснымъ.

У самой воды росли деревья. Они сбрасывали желтую листву еъ волны. На песчаномъ берегу, подъ каменной набережной стояли удильщики рыбы. Мантыкъ никогда ихъ раньше не замѣчалъ.

Какъ ни хотѣлось ему все скорѣе сдѣлать — торопиться было не къ чему. Большіе магазины еще были заперты.

Мантыкъ поѣхалъ на трамваѣ.

Все было новымъ для него въ этомъ городѣ, по которому онъ проѣздилъ цѣлыхъ два года. Все было не такимъ, какъ видѣлъ онъ, когда по воскресеньямъ гулялъ по городу съ Колей. Все было окрашено сознаньемъ свободы, улыбалось ему улыбкою его собственнаго счастья. Въ ружейномъ магазинѣ онъ долго выбиралъ ружье. Онъ пробовалъ его «прикладистость» и внушилъ уваженіе продавцу, замѣтивъ мелкій недочетъ въ сверловкѣ ствола. Онъ остановился на прекрасномъ англійскомъ штуцерѣ «Экспрессъ-микстъ» о трехъ стволахъ — на дробь, картечь и пулю. Недешево обошелся ему штуцеръ — тысячу четыреста франковъ онъ отдалъ за него — но вѣдь это было главное.

Мантыкъ приказалъ сейчасъ же отправить ружье, патроны, порохъ, пули и всю принадлежность въ Марсель, а оттуда на пароходѣ «Лаосъ» въ Джибути. Мантыку обѣщали въ шесть часовъ вечера передать накладную, по которой онъ можетъ получить все купленное въ Джибути въ складахъ пароходнаго общества.

— На ваше имя прикажете писать накладную? — спросилъ приказчикъ.

— Пишите на имя Сеида-Магомета-Оглы, — сказалъ Мантыкъ.

У него уже было придумано путешествовать по пустынь — до встрѣчи съ Колей подъ этимъ именемъ. Такъ казалось ему занятнѣе.

Мантыкъ вышелъ изъ магазина, какъ на крыльяхъ. Ноги легко несли его. Тѣло точно не имѣло вѣса. Онъ забылъ про обѣдъ, про усталось послѣ ночи безъ сна.

У него было ружье! Настоящій штуцеръ — «Экспрессъ-микстъ»[36] для охоты на крупнаго звѣря.

Теперь можно и къ Галинѣ.

XXI

ГАЛИНА

Дѣвочки пансіона собирались на прогулку, когда въ воротахъ двора появился Мантыкъ. Раздались, зазвенѣли по двору радостные дѣтскіе голоса:

— Галина! Мантыкъ!

— Галочка, Мантыкъ пріѣхалъ!

Мантыка въ пансіонѣ знали и любили. Онъ какъ-то привезъ въ тотъ городокъ ящики, сгрузилъ ихъ, и прежде чѣмъ ѣхать въ Парижъ, заѣхалъ въ пансіонъ, съ разрѣшенія начальницы, забралъ дѣвочекъ и покаталъ ихъ по шоссе мимо лѣсовъ и полей.

То-то было радости!

Галина въ лиловомъ простенькомъ форменномъ платьѣ казалась блѣдной и грустной. Большіе синіе глаза при видѣ Мантыка загорѣлись радостью.

— Мантыкъ! — восторженно крикнула она — и въ будни!.. Какъ хорошо!.. Какъ же вы устроились?

Галина повела Мантыка наверхъ въ церковь.

Въ пансіонѣ за недостаткомъ мѣста не было особой пріемной, но, когда пріѣзжали родители, или родственники дѣвочекъ — ихъ просили для свиданія въ домовую церковь.

Совсѣмъ маленькая была эта церковь. Почти квадратный залъ съ широкими окнами былъ полонъ свѣта. Некрашенные полы, простыя бѣленыя стѣны: все сверкало чистотою. Въ глубинѣ залъ былъ перегороженъ иконостасомъ. Склеенный изъ бѣлой бумаги, съ бѣдными иконами, съ росписью потолка, съ паникадилами изъ дерева и жести, съ простыми аналоями, накрытыми чистыми полотенцами, — все было сдѣлано руками самихъ дѣвочекъ и ихъ воспитательницъ — онъ производилъ неотразимое впечатлѣніе умиленной вѣры и святости.