Мантык, охотник на львов - Петр Краснов

— Понимаю, Галина.

— Сдѣлаете?

— Сдѣлаю, Галина.

Галина стояла на двѣ ступеньки выше Мантыка. Ея лицо было вровень съ его лицомъ. Маленькія, тонкія, покрытыя золотымъ пухомъ у плеча ручки обвились вокругъ загорѣлой шеи Мантыка. Теплая худенькая щечка прижалась къ его щекѣ.

Это продолжалось мигъ.

Дѣтскія ручки расплелись, освобождая смутившагося Мантыка.

— Для меня, — звонко сказала Галина и побѣжала наверхъ.

Сейчасъ же погасло на лѣстницѣ электричество. Мантыкъ спустился въ темнотѣ.

Такъ въ одинъ и тотъ же вечеръ четыре сердца запылали взаимной любовью, четыре юныя головки стали думать другъ о другѣ, четыре души связались другъ съ другомъ и стали одна о другой болѣть: — Коли и Люси, Галины и Мантыка.

Этотъ сердечный огонь согрѣлъ ихъ жизни. Однимъ далъ силы на преодолѣніе лишеній и на свершеніе подвиговъ, другимъ — на терпѣливое ожиданіе и на пылкую молитву Богу о далекихъ и любимыхъ.

Это ничего, что всѣ они были молоды, что они никогда и ни за что не признались бы въ своей любви. Стыдно было какъ-то. Боялись вынести на свѣтъ нѣжный цвѣтокъ зародившагося чувства. Тѣмъ чище, глубже и святѣе было это юное чувство, этотъ великій священный пламень, запылавшій въ нихъ при такихъ особенныхъ обстоятельствахъ.

XV

ПРОВОДЫ КОЛИ

Колю проводили, какъ слѣдуетъ, честь честью. Очень хотѣлось Селиверсту Селиверстовичу, чтобы съ шампанскимъ… Ну, да гдѣ его взять? Дорого очень.

Итакъ, и мамочка, и Галинка, и дѣдушка съ Мантыкомъ разорились на перонные билеты[25] и вышли на платформу проводить Колю до самаго вагона.

Ярко освѣщенный стоялъ Марсельскій поѣздъ. По платформѣ ходили провожающіе. На маленькомъ моторѣ съ тяжелымъ, гулкимъ грохотомъ везли телѣжку съ багажемъ. Нарядные французскіе матросы въ синихъ шапочкахъ съ лентами и алымъ, пушистымъ, шерстянымъ помпономъ на маковкѣ, въ синихъ курткахъ и штанахъ съ раструбомъ книзу, румяные отъ выпитаго вина стояли у того же вагона, гдѣ собрались Ладогины. Медленнымъ шагомъ, въ раскачку, нагруженные чемоданами и пледами шли носильщики въ синихъ блузахъ и за ними пассажиры, и гулко и шумно было подъ громаднымъ стекляннымъ навѣсомъ вокзала. На сосѣднемъ пути паровозъ выпускалъ паръ и за грознымъ шипѣніемъ плохо слышалъ Коля, что ему говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Мамочка въ слезахъ стояла въ жалкомъ старомъ темносинемъ пальто, обшитомъ собачьимъ мѣхомъ, и сердце сжималось у Коли видѣть мамочку такъ бѣдно одѣтую среди нарядной богатой толпы. Галинка жалась къ Колѣ и обѣими маленькими ручками ухватилась за него. Мантыкъ стоялъ въ сторонѣ. Онъ гордо поднялъ голову и смотрѣлъ куда-то вдаль. Онъ былъ угрюмъ и точно чужой.

— Эхъ, — говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ, — ну развѣ на чугункѣ проводы? Мыслей не соберешь, Богу не помолишься. То ли, бывало, у насъ въ Туркестанѣ. Провожаешь на почтовыхъ, на лошадяхъ. Всѣ набились на станціи. Въ станціонной комнатѣ все свои. Чужихъ никого. Подали вино. Розлили въ стаканы. Пора и ѣхать. По послѣдней стремянной! Теперь и слова-то этого не понимаютъ. А пили ее тогда, когда еще верхомъ ѣздили, и уже за стремя брались, чтобы садиться — тутъ и пили… За дверями станціи кони готовы, тарантасъ увязанъ. Звенятъ бубенцы, колокольцы…. Пора и ѣхать…. Нѣтъ, погоди… По стремянной пропустить!.. А потомъ, по обычаю присѣсть надо…А потомъ встать, къ образамъ обратиться, лбы перекрестить, Богу помолиться… А тутъ — ни присѣсть, ни помолиться… Тьфу… Нехристи!.. И вотъ, все кончили… Уже въ тарантасѣ отъѣзжающій, провожающіе подушки оправляютъ, чтобы сидѣть удобнѣе было… Пора уже пускать лошадей. Бѣсятся, не стоять кони… Ихъ еле сдерживаютъ за уздцы конюха-киргизы… Пора!.. Нѣтъ, еще по стаканчику пѣннаго. Поцѣловались… Пускай?! Счастливо!.. Глядишь, а уже кто-нибудь изъ молодежи вскочилъ въ тарантасъ — проводить до первой станціи… вотъ это было!.. А тутъ!.. Стой? Хвосты поджимай?! Атансіонъ!.[26] Того и гляди, ноги отдавятъ.

Наталья Георгіевна смотрѣла на сына долгимъ любящимъ взглядомъ. Точно хотѣла на все время разлуки запомнить любимыя черты. Много перенесли они за это время, да за то всѣ были вмѣстѣ. Это была ихъ первая разлука.

И опять заговорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Ему хотѣлось въ эти послѣднія минуты переложить въ Колю всю свою мудрость, все знаніе людей и пустыни.

— Ты, Коля-то, какъ попадешь въ пустыню — сторожкій стань, что конь дикій. Держи уши буравцемъ, а глаза огнивцемъ. Отъ лютаго звѣря кострами оборонишься, а отъ лютаго человѣка только вниманіемъ. Людей бойся больше, чѣмъ звѣрей. Самый хитрый, самый лютый звѣрь — человѣкъ…

Оставалось пять минутъ до отхода поѣзда. Пустѣе стало на платформѣ. Отъѣзжающіе вошли въ вагоны и стояли у оконъ.

Вдругъ Коля увидалъ вдали у перронной рѣшетки синюю суконную шапочку, черное узкое пальто, отороченное сѣрымъ вѣхомъ… Люси!.. Забилось сердце Коли…

— Ваша мама, — запыхавшись, быстро говорила Люси, — пожимая руку Натальѣ Георгіевнѣ. — Какъ я счастлива познакомиться съ вами. Въ отсутствіе мосье Николя, я за него. А это Галина?… 'Прелестное дитя… Селиверстъ Сели…, - но Люси не могла выговорить трудное имя по-французски и смутилась подъ острымъ взглядомъ старика.

— Имя-то точно мудреное, — сказалъ Селиверстъ Селиверстовичъ, — по вашему и не скажешь… Подавишься. Ну да ничего. Вы меня просто — дѣдушкой? Муа гранъ перъ… Компрене? Гранъперъ…

Мантыка Люси не успѣла привѣтствовать. Громко захлопали двери вагоновъ. Проворно шелъ оберъкондукторъ вдоль поѣзда.

— En voitures s'il vous plaît!.[27]

Коля вспрыгнулъ на площадку, и поѣздъ сейчасъ же плавно покатился вдоль платформы.

Коля видѣлъ платокъ въ рукахъ милой мамочки. Она махала имъ, идя рядомъ съ вагономъ. Бѣжала Галинка за нею. Тонкая ручка Люси поднялась надъ головами, закивала ладонью. Свѣжій голосъ крикнулъ:

— Au revoir, monsieur Nicolas!.[28]

— Прощай, голубецъ, — раздался голосъ Селиверста Селиверстовича. Крупныя слезы текли по его бородѣ. И всѣхъ заглушилъ голосъ Мантыка.

— Счастливо!.. Увидимся въ скорости!..

Поѣздъ ускорилъ ходъ. Чаще застучали по стыкамъ колеса. Уже не различишь въ толпѣ своихъ. Чуть виденъ маминъ платочекъ… Печалью разлуки вѣетъ отъ него. Скрылась ручка Люси и еще только видно, какъ машетъ рабочей каскеткой милый Мантыкъ.

Сѣрое облако дыма нашло на окно. Пахнуло сѣрною и угольною гарью, и стало темно. Показались на мигъ мокрыя каменныя стѣны туннеля, желтыми огнями горятъ рѣдкіе фонари, сильнѣе качаетъ, колеблетъ вагонъ. Пассажиры устраиваются по лавкамъ.

Прощай, Парижъ! Впереди новая, полная приключеній жизнь.

Прощай, Парижъ!

XVI

ЧУДО

Чудо… Да только Божіе чудо могло устроить такъ, чтобы Мантыкъ исполнилъ свое обѣщаніе передъ Галиной.

Мантыкъ это понималъ. И хотя окруженъ онъ былъ Божьими чудесами, — онъ не видѣлъ ихъ. Развѣ не чудо Божьей милости было то, что дѣдушка Селиверстъ Селиверстовичъ съ нимъ вмѣстѣ вышелъ изъ пекла окруженія красныхъ войскъ и попалъ на пароходъ въ Крыму? Развѣ не чудо была ихъ встрѣча съ Ладогиными, ихъ жизнь въ Константинополѣ и Сербіи, когда истинно питались они, какъ птицы небесныя и одѣвались, какъ лиліи Божіимъ произволеніемъ?.. Развѣ не чудо была ихъ парижская жизнь?..

Мантыкъ этого не понималъ. Чудо — это, какъ въ Евангеліи. Сказалъ Христосъ мертвому, уже разлагающемуся Лазарю: — «Лазарь, встань и ходи». И всталъ и пошелъ Лазарь. Это чудо… Или, какъ слѣпые прозрѣвали, хромые ходили… Но для этого надо было, чтобы Христосъ опять появился на землѣ. Правда, — Селиверстъ Селиверстовичъ всегда говорилъ Мантыку: — «Христосъ вездѣ. Онъ съ нами. О чемъ ни попросишь — все дастъ. А Его не посмѣешь просить, проси Божію Матерь, Она скоропослушница, Она скороспѣшающая въ людскихъ скорбяхъ, все сдѣлаетъ: много бо можетъ молитва Матери передъ Господомъ… Или святыхъ угодниковъ проси — Николая Чудотворца, Серафима Саровскаго, Они помогутъ»…

Все это зналъ Мантыкъ, но не понималъ, какъ просить? О чемъ? Какъ должно совершиться это чудо, чтобы онъ оказался вмѣстѣ съ Колей?! И совѣстно какъ-то просить. Столько несчастья на свѣтѣ. Россія лежитъ въ порабощеніи, а онъ пойдетъ просить… объ охотѣ на львовъ…

Но пошелъ въ воскресенье въ церковь раньше обыкновеннаго, до дѣдушки.

День былъ ясный, теплый, осенній. Ночью пролилъ дождь и длинныя лужи стояли кое-гдѣ вдоль панелей. Въ пролетѣ между высокихъ домовъ подъ утренними косыми лучами, горѣли золотые купола Русскаго храма. Акація съ облетѣвшими листьями свѣшивала желтыя прутья вѣтвей надъ воротами. Крутая лѣстница поднималась къ храму. Мантыкъ вошелъ въ него. Сестры въ косынкахъ и повязкахъ съ восьмиконечнымъ золотымъ крестомъ на рукавахъ тихо ходили, зажигая лампады. Въ алтарѣ кто-то сдержаннымъ голосомъ отдавалъ распоряженія.