Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

побелели от лютого мороза. Иакинт говорил молодому Аргези, что проживающий в обители божье!! в святом монастыре Черника, не должен обращать внимания на испытания — устроены ли они человеком или посланы природой. Все от бога, а он знает, что делает. Общее смирение и наивысшее терпение, терзание плоти, казнь ежеминутная во имя господа — вот что приведет нас в царствие божье. Аргези слушал нравоучения, пытался больше молчать, чем говорить, а если и не соглашался с тем, что ему говорили братья, то и не возражал им. Слушать и наблюдать, быть покорным и не выделяться ничем, научиться писать и не откладывать никогда на завтра, что можно сделать сегодня, беречь себя и сохранить ясной мысль.

Дни, недели, месяцы строгого соблюдения канонов и монастырских правил принесли молодому монаху славу исключительно хорошо воспитанного юноши. Он выделяется своей аккуратной внешностью, грамотностью, умением ладить с братьями. Митрополит Иосиф Георгиан тщательно следил за своим подопечным и радовался тому, что святые отцы обители Черника не нахвалятся им.

Еще при первом знакомстве с Аргези у митрополита возникла тайная мысль — привлечь его к литературной работе. Он постоянно интересуется, продолжает ли юноша литературные занятия. II отмечает со скрытым удовольствием — продолжает! В его келье горит свет далеко за полночь, юноша сочиняет стихи.

«Печален диакон Иакинт. Сквозь переходов лабиринт он вором, татем во Христе бредет за братией в хвосте. Он плотью согрешил, поправ монастыря святой устав… Ведь иноки монастыря, усердьем ревностным горя, семь дней святых страстей Христовых терзали плоть в трудах суровых. А он всю ночь провел в веселье, скрыв девушку живую в келье: грудь — как упругие тюльпаны, а бедра — лютня из Тосканы. Всевидящий и грозный бог их на рассвете подстерег и с неба, бросив сотни дел, сквозь щелку на нее глядел».

Как точно все схвачено! За долгие годы одинокой жизни преподобного Иосифа не раз смущал образ девушки с бедрами, похожими на тосканскую лютню. Но он находил силы отгонять его молитвами, самоистязанием. Придется поговорить с отцом Иакинтом. А может, и не надо. Аргези не должен даже догадываться, что за ним в монастыре следят, а его сочинения аккуратно и незаметно переписывают и пересылают в Митрополию. Юноша очень талантлив, и надо с умом заставлять его работать на пользу святой церкви. Следует помешать ему применять свой удивительный дар во вред господу. Для этого надобно ускорить хиротонию[19] его в первую степень священства. Ему немногим более двадцати лет, но молодость не помеха. Он достоин чина, ибо выделяется из среды рядовых монахов всем. И Аргези был приглашен в церковь на холме Митрополии.

«8 сентября 1900 года, — напишет Гала Галактион, — в кафедральном соборе Митрополии состоялось введение в чин диакона моего любимого друга Иосифа (в монастыре Тудор Аргези получил монашеское имя Иосиф). Совершил рукоположение сам митрополит. Весь в черном, Иосиф резко опустился на колени, отчего непослушная прическа его вся взъерошилась. Святой отец положил на непослушные патлы открытую книгу с серебряными застежками и обрушил со страниц священного писания на голову друга сакраментальную фразу. Потом Иосиф поднес высокому сану медный кувшин и таз. Тот вымыл руки, вытер их о полотенце, затем закинул это полотенце вокруг шеи Иосифа и повелел ему предстать перед иконой богородицы с младенцем на руках».

Некоторое время спустя митрополит привлек Иосифа к переводу на румынский язык книги французского монаха Дидона «Жизнь Иисуса Христа» и разрешил ему жить в одной из келий для служителей Митрополии в Бухаресте. А когда убедился, что крестник справляется с этим переводом блестяще и у него к тому же остается еще и свободное время, поручил ему преподавание закона божьего в офицерской шкоде. Он получил доступ и к богатейшей библиотеке Митрополии, где мог пропадать день и ночь, знакомиться с огромным собранием книг: египетские папирусы, сочинения французских энциклопедистов, немецких философов, роскошные издания церковных книг на греческом и древнеславянском языках. Митрополит Иосиф Георгиан двадцать пять лет прожил во Франции, был там настоятелем румынской капеллы, прекрасно знал французский язык и литературу. Он охотно делился своими знаниями с молодым человеком, которого полюбил, и втайне надеялся, что он со временем займет высокое положение в церковной иерархии.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Тудор Аргези не собирался стать церковным иерархом. Перед ним была другая, уже давно намеченная цель. Сказав, что хочет научиться писать между строк, с глубоким подтекстом, он не слукавил. В монастыре он хотел тоже изучать жизнь, видеть и эту ее сторону. А в библиотеке Митрополии будущий писатель обрел великих учителей. Он радовался, смеялся, плакал и возмущался вместе с ними. Но ни одному учителю — ни Бодлеру, ни Овидию, ни Стендалю, ни Флоберу, ни Толстому, ни Эминеску он не собирался подражать. Идти только своим путем, «не перемешивая свои чернила с чернилами другого», искать, изучать народную жизнь, народную речь, осмысливать и переплавлять факты в горниле своей души и своего сердца и только тогда излагать их на бумаге. А потом смотреть, как светятся грани созданного и, если хотя бы в одном месте заметна неясность, бросать все в огонь. Огонь стал самым верным и постоянным его сотрудником, редактором и критиком на протяжении долгой жизни.

Поэтому так трудно изучить творческую лабораторию Аргези и рассказать о ней. Он почти не оставил рукописей — все, что не сдавал в печать, безжалостно сжигал. Мы не знаем, сколько вариантов предшествовало каждому его стихотворению, дошедшему до нас. Но и на основе напечатанного можем сделать вполне обоснованный вывод — каждое слово им выстрадано, его невозможно заменить другим.

Говоря о мучительном начале своего творческого пути, Аргези подчеркивал, что писательский труд подобен любви мужчины и женщины: он влечет за собой серьезные последствия, он, как и любовь, окутан великой тайной. Безгранична ответственность и пишущего и любящего. И подобно тому, как за любовью тащится чудовищной тенью проституция, так за творческий труд цепляются графомания и пустословие, являющиеся тоже своеобразной проституцией. На протяжении всей жизни он пытался дать ответ на мучивший вопрос, что же такое творчество.

«Художник раздваивается, — любил он повторять. — С одной стороны — творец, с другой — потребитель. Если второй живет и здравствует все двадцать четыре часа в сутки, то первый только время от времени. Доказательством сказанного служит то,