Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

Не завершив перевода жития одного святого, он тут же брался за другое житие. Неизвестно кем сочиненную французскую книгу «Жизнь души после смерти человека» митрополит переводил отрывками, продлевая таким образом удовольствие. Он хотел, чтобы это удовольствие получала и паства. По мнению митрополита, эта самая паства должна была после усвоения «Жизни души» жить только с одной надеждой — как бы побыстрее отправиться в царство небесное. В молодом иеродиаконе из Черники он не ошибся. Этому парню господь дал такие способности, что митрополиту даже не с кем его сравнивать. Стоит только ему пройтись слегка своей рукой по готовому переводу, и любое предложение обретает божественную музыкальность и очарование. Нередко у митрополита пробивалась слеза от волнения. Но, боже, сколько еще нужно работать! Древний старец, проведший всю свою жизнь в церквах и монастырях, всю жизнь убаюкивавший тысячи и тысячи верующих легендой о том, что «настоящая жизнь» их ждет в царствии небесном, терял всякое самообладание и спокойствие при мысли, что придет день, и он тоже оставит этот мир, и отправится туда, где ждет блаженство, смирение и бесконечная жизнь. Из-за этого страха он не замечал, чем занимаются многочисленные служители Митрополии, как подымаются по иерархической лестнице алчные люди, принесшие с собой, как напишет потом Аргези, «моральный бандитизм в священном синоде». Аргези все это видел и чувствовал до некоторой степени и за собой вину, что молчит, не может кричать во все горло, чтобы «вскрыть этот давно уже созревший гнойник». Так что же делать сейчас? Сказать Георгиану о своем решении или потерпеть еще немного? Терпеть. Но ради чего? И иеродиакон Иосиф, слегка склонив свою черную как смоль голову, произнес точно обдуманные слова:

— Ваше высокопреосвященство, я постарался выполнять вашу волю самым прилежным образом, и я благодарю бога, что он мне помог не огорчать вас…

Иосиф Георгиан поднял глаза и пытался уловить взгляд иеродьякона. Но тот продолжал смотреть в землю и говорить:

— Я не смогу больше выполнять здесь никакой работы, ваше высокопреосвященство.

— Ты же меня так любишь, сын мой! — трагически вздохнул митрополит. — И ты порываешь со святой церковью?

— Я благодарен вам, ваше высокопреосвященство, за помощь и за науку. В святой обители мои познания расширились во всех областях.

Митрополит пытался понять, какова природа этого внезапного решения? Или оно не внезапно? Тогда ч» го стоят тайные рапорты, чего стоит вся его с такой четкостью работающая система слежки и здесь, в Митрополии, и там, в монастырях, в епархиях…

— Сейчас я устал, — сказал Иосиф Георгиан. — Я не могу ответить тебе ничего. Советую — одумайся… Нельзя так часто делать резкие шаги, от этого содрогается, — он поднял руки с подлокотников и прижал их к груди, — содрогается душа, содрогается вся эта сложная и таинственная система… Ступайте, сын мой, одумайтесь.

Аргези вышел, но не для того, чтобы одуматься. В своей келье он так же четко, как только что писал о восстановлении задымленных и потрескавшихся витражей, написал рапорт о том, что «навсегда уходит из отряда служителей церкви по сугубо личным соображениям». Подписал, завернул тугую папиросу из ароматного табака, открыл окно и стал пускать в небо серые кольца дыма, не опасаясь, что его заметит церковный шпик и в папку с розовыми тесемочками ляжет новая бумага.

ГЛАВА ПЯТАЯ

«Тео, — напишет в своем дневнике 1905 года Гала Галактион, — мой странный друг Тео, сбросил одеяние чернецов, покинул холм Митрополии, оставил монашеское братство, ушел от святой службы и, безусловно, навсегда… Природа, наделившая его даром гения, вырвала наконец его из когтей нищеты и всего того, что толкнуло его в монастырь».

В одном не прав Гала Галактион. От когтей нищеты Тудор Аргези не избавился, они будут его преследовать долго. И еще об одном не знал Гала Галактион — о письме, которое хранилось в боковом кармане друга. Но об этом позднее.

Пока что Аргези, тепло одетый и обутый в валяные русские боты, сел в огромный холодный вагон прямого сообщения Бухарест — Париж. Многие отправлялись тогда в Париж «за счастьем», за возможностью «завоевать место под солнцем». Но для Аргези Париж только место краткой остановки, его путь «к счастью» лежит дальше; конечная остановка в другом городе, в другой стране.

Поезд уходил вечером, на просторах Бэрэганской степи лежал снег, он искрился под полной луной, редкие деревни только угадывались среди темных деревьев — нигде ни огонька, будто все вымерло. За ночь даже не вздремнул ни разу, все смотрел в окно. Он прощался со своей землей и в душе понимал, что прощается с нею надолго.

Когда начало рассветать, заснеженное, белое пространство сменила голая степь, кое-где зеленела озимь, чернела пахота. А вот и пахари. Те же волы, те же понурые, измученные крестьяне и в оставшейся позади Румынии, и в степях Венгрии, и среди холмов Австрии…

Плуг…

Может быть, тогда родилось знаменитое стихотворение?

«Кто изобрел тебя, мой плуг? Чтоб возрождать бесплодные долины, чтоб жизнь проникла в недра мертвой глины и чтобы расцветало все вокруг? Чьи руки землю бороздят? Кто первый на рассвете вышел в поле, межами разделив его раздолье? Кто угадал, что хлеб насущный свят? Кто под дождем, топча густую грязь, во мгле холодной разрезал впервые равнины дорогой пласты сырые, надеясь, проклиная и молясь? Ждет урожая бедный человек. Он пашет, жнет, в бразды бросает семя… Он в радость превратил и это бремя и потому прославился навек!»

Часто возникают вопросы относительно времени написания того или иного стихотворения. Поэт говорил не раз, что это не имеет никакого значения. Важно, как написано, а не когда написано.

После выхода его первой книги, о которой речь впереди, Тудора Аргези стали называть «поэтом плуга».

Аргези знал, что в Париже есть у кого остановиться. Там уже несколько лет жила его двоюродная сестра, певица Романица Манолеску. Она, как и Аргези и его друзья из лицея «Святой Савва», посещала вместе со своими подругами социалистический кружок, а после разлада в руководстве социалистической партии испытала то же самое разочарование и отправилась «куда глаза глядят» за счастьем. И конечно, это счастье должно было разгуливать по большим парижским бульварам.

Молодая девушка продает оставшийся после смерти родителей дом в местечке Питешть за восемь тысяч лей, садится в поезд, как сейчас Аргези, и отправляется