Тудор Аргези - Феодосий Видрашку

И отсюда мой конфликт со всеми. Но единственное, что мучило и не давало мне покоя, это был конфликт с самим собой. Я был в полном смятении. Почти каждый день выходил в поле, наблюдал за стадами, за утками, видел, как гнут спины крестьяне-бедолаги. Мне чего-то не хватало, но понять, чего именно, я не мог…» — признавался Аргези.

Часто гулял с ним и Григоре (дальше будем называть Галой Галактионом). Однажды по пути в долину Саул к Калдарушанскому монастырю Аргези признался другу, что ему опостылел лицей, что он не находит больше никакого удовлетворения и от посещения клуба социалистов.

— Мне кажется, что эти господа в цилиндрах пошумят, пошумят, а потом подымут руки, сдадутся в плен. Не знаю почему, но я им не верю. Они говорят слишком громко…

Через несколько дней Аргези объявил другу о своем решении уйти из лицея.

— Вчера я иду, а мне навстречу отец Симеон. Я не могу его больше видеть… А вечером купил эту газету. Посмотри.

Из газеты, печатавшей объявления, он узнал, что сахарной фабрике Китила требуется лаборант.

— Подамся туда… Посмотрю, как сахар варится…

— А я думал, что мы закончим лицей вместе. В прошлом году только ради этого остался на второй год, чтобы учиться в одном классе и закончить лицей вместе с тобой. И с Кочей. Ведь он тоже голова! Мы бы такое могли сделать! Не уходи! Мы тебе поможем. Я уговорю маму — будешь жить у нас.

Но Аргези был непреклонен. Он поклялся другу никогда не забывать его поддержки и попросил передать это и другим лицеистам-коллегам. Уход из лицея еще не отход от дружбы. «Созвездие Лиры» — их зародившееся в лицее литературное братство будет жить, пока будет жить хотя бы один из них.

2

От Бухарестского северного вокзала до Китилы поезд следует без остановки. Это было первое путешествие Аргези по железной дороге. Он ехал в вагоне третьего класса, в котором пассажиры «сидели друг на друге». Уже в поезде почувствовал тошнотворный запах гнилой жидкости, сливаемой прямо в придорожную канаву. Рядом с железнодорожным полотном пузырилось желтое месиво, над ним клубился пар. То тут, то там торчали ветки затопленных плакучих ив.

«Китила, три минуты!» — повелительно объявил кондуктор. Аргези успел выпрыгнуть на ходу, посмотрел на себя — весь измятый, одна пуговица вырвана с мясом, слава богу, портфель в руке, ведь там почти все его имущество — и нитки есть, и запасные пуговицы, даже маленький походный утюжок: лицеист приучен к порядку и к большой аккуратности. В этом, как ни говори, есть и заслуга ненавистного отца Симеона. «Грязный человек, — любил он говорить, — это скотина. Чистый, опрятный человек, хоть и бедный, это уже не скотина».

К предстоящей встрече с представителями владельца фабрики Аргези подготовился основательно. Он прочитал все, что было написано о сахаре в «Большом универсальном словаре XIX века», или «Гранд Ларусс», как его почтительно называли знатоки французского.

В пропускной будке его встретил строгий высокий человек средних лет. Лицо обтянуто коричневой кожей, нос под блестящей дужкой пенсне точно обнюхивает приходящего.

— Конкурент?! — спросил он с явным французским акцентом. — Сегодня было десять человек. Знакомы с этой книгой? — Он взял с подоконника толстую книгу в твердом переплете. На обложке надпись «Traité du fabricant de sucre».

— Да, — ответил Аргези.

Пенсне на носу высокого человека подпрыгнуло от удивления.

— Вы говорите по-французски?

— Читаю, господин, говорить еще не было достаточной практики. Но разбираюсь.

— Это очень похвально. Очень. Я вас попрошу взять эту книгу, прочесть ее для дела и прийти ко мне через десять дней. В то же время. Утром.

Из трактата по производству сахара, пройденного еще раз за эти десять дней от корки до корки, Аргези усвоил множество по-настоящему полезных вещей. Первый раз он прочитал его бегло. Сейчас же нужно было выдержать экзамен, выйти победителем конкурса на право быть лаборантом первой в Румынии сахарной фабрики. Он был готов вступить в настоящую схватку за жизнь в том мире, где без победы в схватке погибнешь. Освоив теоретически технику лабораторных анализов, юный Аргези вдруг почувствовал преимущества человека, вооруженного плоскогубцами и мотком изоляционного провода, над его бледным собратом интеллигентом.

«Если работники физического труда несчастны, так это потому, что они не понимают благородства и действенности своего труда и живут в согласии с существующим беспорядком. Они создают вещи из ощутимых и неоспоримых материалов. Интеллигент может усомниться в том. что он делает, или в том, что он создал или изобрел своим разумом. А тот, кто закладывает фундамент, строит крышу, мастерит стол, табуретку пли колесо, знает, что это полезно и оно не может быть опровергнуто ничем. К творениям рабочих рук неприложимы слова «если», «может быть», «еще посмотрим», «подождем», «кто знает, что получится» и тому подобные. Но рабочего человека подмяла под себя власть. Власть превратила общество в гигантскую мастерскую, где господствует узаконенная казнь. «Большие законы» освятили теоретическое и практическое рабство. Не будучи в состоянии приносить людям радость, общество приносит горе. Человек следует, понурив голову, за барабаном, оглушительный звук которого выбивает у него все мысли. Под власть такого же барабана вступлю и я через несколько часов». С такими мыслями переступил молодой Аргези во второй раз порог пропускной будки сахарной фабрики. Об этом он написал в романе «Лина». Ему казалось тогда, что он вступает на путь настоящей жизни. Ему запомнилась такая картина:

«Вдруг все живое и движущееся на территории фабрики почувствовало, что директор вышел из своего дома и идет на работу. Ритм движения всех рук, всех машин, всех инструментов, копошившихся в мягком, сером октябрьском тумане, усилился как по мановению волшебной палочки. Настоящий, тонкий вершитель судеб людей, машин и процентов, господин Арзнер умел демонстрировать свое недовольство. Как только он покидал пределы сада и уверенно ступал на фабричную территорию, его настроение вмиг ухудшалось. Контраст был невообразимо резким. Он, только что втайне от чужого глаза нежно чмокнувший свою милейшую супругу у выхода из уютного особняка, моментально переходил от любовного шепота к дикому реву взбешенного самодура… Мимо надрывающихся на разгрузке платформ рабочих он шел гордой походкой приготовившегося к свадебному танцу павлина. Никто не должен был забывать о том, что у него есть хозяин, что он хлопотлив и внимателен. От его глаза ничего не скроешь. Крик — доказательство постоянного недовольства директора положением дел, и он отбивает охоту приходить к нему с просьбами или с жалобами… После обеда голос господина директора обретал могущество первого гудка только что выпущенного на линию