Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Бабушка или не знала, или не хотела знать, что в России введена новая орфография, и заставляла учить «бледного беса».

И все же русскому правописанию научила меня она. Она позабыла многие правила, но писала грамотно. Часто, сомневаясь, говорила:

— Погоди, не спорь со мной, дай сама напишу, — писалось спорное слово. — Вот видишь, я была права. Только почему так пишется, убей, Наташа, не знаю. Старая стала, запамятовала.

На Вилла Сомейе мы заново объединились вокруг бабушки. Управляла она нашим хозяйством властно, ввела жесткую экономию и какой-то удивительно русский быт. В чем это выражалось, я толком не могу объяснить, но многие знакомые приходили к нам, как они говорили, подышать русским духом.

Нас, внуков, она продолжала воспитывать по заповедям Христовым и тяжело переживала убежденный атеизм тети Ляли. Та в Бога не верила принципиально, в церковь ходила исключительно из уважения к бабушке и потому, что так было принято. Тетя Ляля говорила:

— Мой отец тоже не верил в Бога. Но это не мешало ему оставаться порядочным человеком.

Жизнь стала потихоньку налаживаться. Мама и Саша теперь работали на Ситроэне и неплохо зарабатывали. Дядя Костя, изломавшись на разгрузке вагонов, сдал экзамены и сделался шофером такси, как многие бывшие военные. Тетю Лялю чтили и уважали в клинике. Если ей выпадало ночное дежурство, то дежурного врача с нею, с простой сестрой милосердия, не оставляли. Это было почетно, это было и обидно. Доверять доверяли, но прав так и не дали. Женская судьба ее тоже не складывалась. За нею ухаживали, многим мужчинам она нравилась, хоть многие и побаивались острого ее язычка. Но ухаживания, как правило, ничем не заканчивались. Да и кому она была нужна с двумя детьми, да еще болезненно ревнивыми ко всем мимолетным поклонникам.

За год мы слегка приоделись. Уже не так стыдно было показываться на улице. В праздники стол ломился от вкусной еды. В те годы Франция процветала, продукты были необыкновенно дешевы, было изобилие всего. На обед у нас всегда было свежее мясо, прекрасные овощи. И кредит в ближней лавке.

Самым большим праздником в среде русской эмиграции считалась Пасха. Отмечали пышно, во всех русских церквах шло торжественное богослужение. Бабушка настаивала, чтобы всю святую неделю мы ходили в церковь, особенно в четверг на чтение «Двенадцати Евангелий».

Это была утомительная служба, заканчивалась она поздно вечером. Во время службы все стояли с зажженными свечами, а потом последнюю свечку надо было принести домой непогашенной, и бабушка зажигала от нее лампаду.

Горящую свечку вставляли в бумажный фунтик, чтобы трепетный язычок пламени не задуло ветром. Из церкви выходило множество народу, шли, сберегая наполненные золотым сиянием кулечки. Встречные французы с любопытством оглядывались на невиданное шествие людей с таинственно освещенными снизу лицами.

Петя оказался самым изобретательным из нас. Смастерил хорошенький китайский фонарик, и ему всегда удавалось донести свечу. А Татке не удавалось, у нее гасло. Она тащилась за братом и канючила:

— Я снова хочу зажечь, Петяяя…

Он не давал, пускался в нравоучения, мол, зажигать по дороге свечи нечестно, мол, самому надо иметь голову на плечах, а не кочан капусты. Мы с Мариной сговаривались заранее, жулили потихоньку от всех. Если у нее гасло, она зажигала от меня, и наоборот.

В маленькую церковку неподалеку от Вилла Сомейе ходили мы и на вынос Плащаницы. Но Страстная Суббота была поводом для встречи всех русских на рю Дарю. Там стоял большой храм, построенный еще Александром III, великолепный, с небольшими ребристыми главками вокруг главного купола. Он был виден издалека, из ущелья прямой улицы, а когда к нему приблизишься — открывался во всей красе, окруженный кружевной оградой чугунного литья.

К заутрене бабушка уходила раньше всех. Вступала в храм, выстаивала всю службу. Мы являлись позже, когда внутрь уже невозможно было попасть, и оставались в толпе на церковном дворе среди множества русского люда. Здесь почти все знали друг друга.

Священники в светлом облачении с хором и причетом выходили из храма с пением «Христос воскресе из мертвых». Все начинали христосоваться. Толпа распадалась, собиралась вновь, кружилась на месте в празднично-возвышенном брожении. Иногда кто-то становился на цыпочки, махал рукой через множество голов, окликал знакомых. Мама и дядя Костя шли отыскивать бабушку. Обычно находили ее в кучке пожилых людей, издавна знакомых по России, но теперь не имеющих возможности часто встречаться. Мама и дядя Костя смиренно ждали в сторонке, пока старики не порасспросят друг друга о жизни, не перецелуются. Потом вместе с приглашенными гостями шли домой разговляться. Шнейдер всегда праздновал Пасху с нами.

На Рождество устраивалась елка, детям дарили долгожданные подарки, вечером обязательно гадали. Лили воск, смотрели в бесконечность анфилады, образованной двумя поставленными напротив зеркалами, пускали гадательную лодочку.

Для этого в большую фаянсовую миску наливали воду, к стенкам миски прикрепляли смоченные водой бумажки с заранее написанным желанием. На воду пускали лодочку, сделанную из половинки ореховой скорлупы, с зажженной елочной свечкой. Свеча потрескивала от близости воды, по игрушечным волнам плыла лодочка. К чьей бумажке причалит, у того желание обязательно исполнится.

После этого дядя Костя показывал на стене замечательные тени. Волка, орла, зайца. Зверушки шевелились, кланялись, будто живые. И уже совсем поздно вечером устраивался карнавал. Рядились кто во что горазд и «не узнавали» друг друга.

В столовой гасился свет, зажигались свечи на елке, становилось тесно, таинственно, пахло воском и хвоей. Невозможно было разобрать, Петина ли это тень скачет на стене среди путаницы еловых лап или на самом деле пришел веселый паяц. Русалка Марина приближала к моему лицу загадочный взгляд, взмахивала сетями, роняла из распущенных волос бумажные водоросли. Возле елки самозабвенно кружилась белая снежинка Татка. Подбегала, теребила рукава моего восточного одеяния, тащила танцевать.

Бабушка, разумеется, никогда не наряжалась во всяких там цыганок или волшебниц. Ее усаживали во главе стола, чтобы строго судить и выбрать самый красивый костюм, за что победителю полагался особый приз.

В цыганку любила наряжаться тетя Ляля. Пышная юбка в сборку, пестрая косынка немного набок, брови, губы, щеки — все яркое. И монисто на шее. Она старательно гадала каждому по руке и нагадала мне однажды, что я стану ученым астрономом, а Татке — что она выйдет замуж за Ваню Корешкова.

Никакого Вани Корешкова в природе не существовало, но после этого в минуты размолвок мы дразнили Татку мадам Корешковой, а она обижалась.

И так же весело встречали Новый год. Детям позволяли не спать до двенадцати. Полночь дядя Костя отбивал медным пестиком по большой сковородке, имевшей замечательный колокольный голос.

Три года мы прожили на Вилла Сомейе. Если спросить, было ли у меня детство, настоящее, безоблачное, я отвечу: да, было. Вот эти три года.

После масленицы бабушка заставляла всех внуков исповедоваться и причащаться. Готовиться к исповеди было всегда волнительно. Мы прибегали к ней за советом, о каких грехах нужно говорить батюшке, а какие не заслуживают его внимания. Грехов в ту счастливую пору у нас было немного.

Татке вменялись в вину упрямство и кокетство. С первым она соглашалась, второй упрек встречала в штыки.

— Когда, вот скажите, когда я кокетничала?

Петя выступал главным обвинителем.

— Милая моя, — расшаркивался он перед нею, — не далее, чем вчера. Кто строил глазки Игорь Платонычу? Села, фуфыра, губки бантиком, смотрит искоса…

Татка брала тоном ниже.

— И вовсе нет. И все ты выдумываешь. Нужен мне твой Игорь Платоныч. Он, во-первых, старый.

Вмешивалась бабушка.

— Оставь, Петя, ты слишком строг. Всем женщинам приятно, когда на них обращают внимание.

Татка, бедная, становилась совершенно уничтоженная. Красная, как бурак, она кричала:

— Противный, Петька, противный! Я все равно батюшке про это говорить не буду! — и тут уж доставалось от нее брату. — Сам-то, сам, чистюля несчастный! Чтоб дверь открыть, платочек из кармана достанет и трет ручку, трет…

Но бабушка считала навязчивую Петину чистоплотность не грехом, а дурью.

Настоящий грех у Петеньки был. Петенька рос диким ревнивцем. Он ревновал Татку к тете Ляле, меня — к Татке или к бабушке, и вот, при случае, бабушка внушала этому новоявленному мавру, какое это нехорошее чувство — ревность. Он слушал, опустив голову, и тяжело вздыхал.

Марину упрекали за нерасторопность и молчаливость, за слишком уж исступленное увлечение рисованием в ущерб учебе. Меня — за излишнюю мечтательность и витание в облаках. Но о главном, если у кого на душе сокрытый от всех проступок, бабушка не позволяла говорить. Это уже, учила она, дело совести каждого. О тайном — только батюшке, и это лишь его право отпустить прегрешение.