Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Мама объяснила. Дальтоник не различает цвета. На красное говорит — серое, на голубое — зеленое.

Бедному Саше везло на красный цвет. Мало обои, коврик у нашего порога тоже был красный. А однажды он купил себе шляпу. Купил и стал всем показывать, вот мол, какая хорошая шляпа! Чтобы насолить ему, я сказала:

— Саша, шляпа-то красная.

— Как красная! Что ты выдумываешь? Это коричневая шляпа. Замечательный коричневый цвет.

Шляпа была коричневая, с небольшой лишь склонностью к красноте. Он принялся подозрительно разглядывать ее, задумался, а на следующий день отправился в магазин и обменял. Он сказал маме, что первая оказалась великовата. Но я знала, он сменил ее на всякий случай, вдруг она на самом деле красная.

Вернувшись из монастыря, я побежала к мадам Рене. Она заключила меня в объятия.

— Девочка моя дорогая! Как ты выросла! И косточки не болят? И голова не болит? Прекрасно! О-ля-ля, мы говорим по-французски, как настоящая маленькая француженка? Прекрасно!

Милая моя, дорогая мадам Рене, мы должны были скоро расстаться. Мы навсегда покидали улицу Муфтар. Саша снял для всех меблированную квартиру на улице Сент Оноре.

Это был центр Парижа. Тетя Ляля стала устраивать для нас воскресные прогулки. Показала Триумфальную арку и площадь Звезды с разбегающимися от нее во все стороны лучами-улицами. Водила по Елисейским полям под платанами. Народу текло по тротуарам — я столько за всю мою жизнь не видела! Поднялись мы и на Эйфелеву башню, и Нотр-Дам покорил величавой громадой. Я навсегда полюбила Париж. Константинополь тоже был огромен, но не было на его кривых улочках такого скопления людей, таких потоков автомобилей, таких магазинов с роскошными витринами, изящных арочных мостов через реку. И еще. Париж никогда не подавлял меня. Ни в детстве, ни потом.

Но вот квартира наша оказалась неудачной. Одна комната большая, другая — маленькая. В ней поселились мама, я и Саша. В «гостиной» — все остальные. Бабушка и Марина спали на кровати, дядя Костя — на диване. Вечером на пол стелили два тюфяка, и на них покотом укладывались спать тетя Ляля с детьми. Долго думали, на чем буду спать я. Придумали к единственному креслу подставлять два чемодана.

Кухни не было. Заказывать обеды и ужины в ресторане было не по зубам. Тогда дядя Костя купил примус. Днем все уходили на работу, бабушка разжигала шумную вонючую машинку и начинала терпеливо ждать, пока набежит пена, закипит бульон, сварятся овощи. Она боялась, как бы хозяйка не обнаружила контрабандную стряпню и не начала выговаривать. Хозяйка частенько наведывалась к нам и с испугом смотрела на невиданных постояльцев — то ли цыган, то ли монголов, не знаю, кем мы ей представлялись. Но, на наше счастье, она влюбилась в дядю Костю, и только поэтому не выгоняла. При встрече нежно брала его руку и умильно моргала круглыми, как у совы, глазами. Нам она казалась столетней старухой, вся в черных кружевах. Они удивительно подходили к ее черным усикам.

Мама и тетя Ляля убеждали брата уступить старой хрычовке и жениться на ней. Тогда все проблемы будут решены, он станет хозяином огромного дома в центре Парижа. Тата и особенно Марина пугались до смерти. Татка махала руками и кричала со слезой в голосе:

— Не надо! Не надо!

Марина умоляюще смотрела на отца. Тогда дядя Костя начинал злиться.

— Да полно вам, да отстаньте вы от меня с этой старой грымзой! Мариша, дуреха, не слушай, они шутят.

Через месяц бабушка собрала семейный совет. Взрослые расселись вокруг стола, мы устроились на диване в ряд. Бабушка заявила с полной определенностью:

— Немыслимое дело так жить.

— Что вы предлагаете? — сразу закипятился Саша.

Квартиру-то снял он.

— Нужно сменить квартиру, — сказала мама. — Мы попали в богатый квартал, русские здесь не селятся.

— Я считаю, что нужно снять немеблированную квартиру, — вставила тетка, — это намного дешевле.

— А мебель? — моргнул Саша.

— Мебель купим, — сказала бабушка. — Мне рассказывала Аня Елагина, что по случаю можно купить недорогую мебель.

— Но на какие шиши?! — возопил Саша.

— Продадим брошь, пару колец, — спокойно отвечала бабушка.

— Давайте! — Саша встал и расшаркался. — Давайте слушать Аню Елагину, давайте, голуби мои сизокрылые, обзаводиться мебелью, давайте начнем скупать всякое барахло. Шкафы, столы, кренделябры. Рояль, если пожелаете.

— Саша, не паясничай, — поморщилась мама.

— Нет, меня это возмущает! — Саша навис над столом, над головами сидящих, — неужели вы всерьез считаете, что мы будем вечно торчать в этом окаянном Париже?

Бабушка положила руку на стол ладонью вниз.

— Александр Евгеньевич, дорогой, выслушайте меня спокойно. Сколько можно уже, — она обвела их всех взглядом, — сколько можно твердить и твердить без конца: мы вернемся в Россию, мы вернемся в Россию. Вы умный человек, пора бы уже научиться трезво смотреть на вещи. Мы никогда не вернемся в Россию. Россия для нас закрыта.

Мама зябко повела плечами и опустила ресницы. Тетя Ляля принялась задумчиво обводить пальцем клеточки на скатерти.

А я вот смотрю сейчас на эту сцену издалека и вижу все до мельчайших подробностей — круглый стол с клетчатой скатертью, абажур с бахромой, зеленую обивку дивана, где сижу с сестрами и братом, темный провал окна. И думаю. А ведь бабушка не открыла никакой Америки. Они же знали. Все они прекрасно знали, что разговоры о возвращении — сказка для маленьких детей. Летом 1925 года уже не имело смысла так отчаянно предаваться иллюзиям.

— Па-азвольте! — сел на место Саша и тут же вскочил обратно. — Это немыслимо! Это абсолютно упаднические настроения, господа! Пройдет немного времени, в России наведут порядок…

— Кто? — холодно снизу вверх посмотрел на него дядя Костя, — кто станет наводить в России порядок?

— Как — кто? Американцы, англичане, те же французы, наконец. Ты что же думаешь, они будут смотреть сквозь пальцы на укрепляющих свои позиции большевиков?

— Я не хочу, — так же холодно отвечал дядя Костя, — чтобы американцы, англичане или французы наводили в России порядок. Предпочитаю России оккупированной, Россию с большевиками. А ваше галлиполийское чудо так же несостоятельно, как и все остальное, затеваемое господами кутеповыми, миллерами и прочей пеной ниже рангом.

— Вы не смеете! — побелело узкое Сашино лицо. — Вы не смеете так говорить о порядочных людях!

— Саша, ты глуп, — пожал плечами дядя и отвернулся.

Но Саша взбеленился не на шутку.

— Милостивый государь, я старше вас по званию и лучше разбираюсь в обстановке.

Дядя Костя вдруг рассмеялся в голос и повел круглой головой.

— Если говорить о званиях, то я, оставаясь в строю, уже давно был бы, как вы, капитаном.

— Да, но я-то полковником!!!

Тетка, смотревшая на них с веселым изумлением, фыркнула. Бабушка, чтобы не обидеть ни ту, ни другую сторону, опустила глаза. Мама серьезно и испуганно смотрела на мужа.

— Господа! — как мне показалось, весело и одновременно зло закричала тетка, — опомнитесь, вы давно разжалованы! Вы уже из России драпали без погон! — и шепотом, чтобы мы не слыхали, — прос… вы Россию, вот что!

— Ляля! — воздела руки бабушка, но та даже не обернулась, сверля глазами Сашу и дядю Костю.

— Теперь ОНИ! — она энергично ткнула в нашу сторону пальцем, — расплачиваются за грызню, за возню и прочие кровавые воскресенья! Молчите хоть вы и думайте, чем завтра кормить ИХ! — и снова ее палец описал дугу в нашу сторону, — и сделать так, чтобы они жили в человеческих условиях, а не спали на полу и на чемоданах! И как их образовать до уровня, если не интеллигентного, то хотя бы приличного!

— Вот они, грехи отцов наших. Ах, грехи, грехи, прости господи, — пробормотала бабушка.

— Грехи? — вскинулась на нее тетка. — Это чьи такие, с позволения сказать, грехи? И довольно, довольно теорий и болтовни! Не едем — значит надо устраиваться. Как устраиваться? Вот пусть капитан с полковником думают.

Саша сидел надутый, дядя смущенно улыбался. Неизвестно, чем бы кончился разговор, но в дверь постучали. Марина на цыпочках побежала через комнату отворять, и на пороге появился незнакомец в добротном костюме и в шляпе. Был он высоченного роста, грузный, если не сказать толстый, а когда снял шляпу, оказался еще и лысый. Незнакомец обвел ироническим взглядом приготовленный ко сну наш бивак и представился по-русски.

— Шнейдер. Ефим Моисеевич. Прошу покорнейше простить за позднее вторжение.

Впрочем, привело его к нам невеселое дело. У него пропала дальняя родственница жены, совсем молоденькая девушка, работавшая с моей мамой в паре на заводе Рено. Вот он и разыскал нас в надежде получить сведения о Женечке (так звали его родственницу).