Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

— Давай здесь поговорим, здесь никто не услышит.

Это был голос тетки.

На мое счастье, они не сели на кровать, а пристроились на широком подоконнике перед открытым окном.

— Смотри, как у Наташки чистенько. Молодец, хорошо убирается.

Это сказала мама. А я от счастья, что похвалили, расплылась в самодовольной улыбке.

Тетка круто сменила тему.

— Надя, — сказала она, — я не стану ходить вокруг да около, сразу скажу. Возможно, огорошу. Словом… мы с Фимой решили сойтись. Я хочу, чтобы он переехал к нам.

Я так поняла, что тетя Ляля и Фима хотят пожениться, и обрадовалась. Мы Фиму любили, он у нас давно был как свой. Но мама сказала:

— Лялечка, как же это? Он ведь женат.

— Да, женат, — голос тетки был неестественно спокоен. — Он и не собирается официально разводиться с женой. Но жить с нею не может. А я… А мне… Ай, да наплевать! Я живой человек, а не засохшая мумия. Жизнь уходит, жизнь!

— Ляля, да ты любишь ли его?

— Наверное. Не знаю. Во всяком случае, он мне не противен.

Они надолго замолчали. У меня даже затекла нога, но я не смела шевельнуться.

— Если все решено, — холодно заговорила мама, — зачем ты позвала меня советоваться? Какой совет я могу дать?

— Я не хочу, чтобы ты считала, будто я иду на компромисс.

— Да, но получается…

— Так я и думала! — отчаянно вскричала тетка. — Так я и думала, что ты это скажешь! — и вдруг заплакала. Тихо, тоненько, как маленькая.

Мама тоже заплакала и стала шептать:

— Любушка, родная моя, прости! Господи, да что же я сболтнула! Ты не слушай меня. Я не смею судить. Поступай, как тебе лучше. Прости меня, маленькая, родная моя сестричка. Если тебе хорошо с ним, слава Богу! А не получится — разойдетесь. Это так даже лучше, если вы не сразу поженитесь.

— Ты серьезно? — спрашивала тетка. — Ты не осудишь меня? Надя, он мне, правда, нравится. Когда я с ним, ни о чем не думаю. С ним легко, весело. Ты привыкла считать…, а я не такая уж сильная. Я все храбрюсь, храбрюсь… Пройдут три года, мы съедем отсюда. И что? Снова скитаться? А он… знала бы ты, Наденька, как он любит меня!

И они зарыдали в голос. Я помнила за ними привычку вытирать друг другу слезы лишь одним им свойственным движением от нижнего века по щеке, а потом стряхивать с пальцев «соленую водичку». Видно, они и сейчас занимались тем же. Я догадывалась, я слышала, как они шевелятся там, на подоконнике, шуршат платьями, всхлипывают, то почти успокаиваются, то заходятся в плаче навзрыд.

Снизу донесся бабушкин голос:

— Ляля, что у вас происходит? Кто плачет?

Они испуганно затихли, потом мама прочистила голос и крикнула в ответ:

— Мамочка, тебе послышалось, никто не плачет.

— А мне послышалось, кто-то плачет, — отозвалась бабушка и, видно, отошла от лесенки, ведущей к нам наверх. Через минуту стукнула дверь кухни.

Они заговорили снова, но теперь уже спокойно. У тетки лишь прерывалось дыхание.

— Пойми, Наденька, я хочу дать детям хорошее образование. Что они обретут в этой несчастной коммунальной школе? Я заведомо лишаю их будущего. Одна я не вытяну — их двое. А у Татки такие способности… И Петенька растет без отца. Он же мальчик, ему просто необходимо хоть какое-то мужское влияние. И учеба у него тоже неплохо идет. А Фима обещал помочь. И потом, и потом — главное. Ты посмотри, как хорошо он относится к ним обоим. И они к нему льнут. И меня он любит. Он добрый, отзывчивый человек…

— Да, этого у Фимы не отнять, — прошептала мама.

— Тогда… — голос тети Ляли стал просительным, но она не решалась договорить.

В комнате вдруг стало тихо, словно не было никого.

— А? — рассеянно отозвалась та, другая.

— Ты поможешь мне в разговоре с мамой? Мне тяжело идти к ней одной. Понимаешь?

— Понимаю, — отозвалась мама.

— Я знаю, она ничего не скажет. Но мне будет легче с тобой, — тетя Ляля подождала ответа и, не дождавшись, слезла с подоконника. — Пойду пока. Умоюсь.

Ее шаги прозвучали возле двери, потом я услышала, как она спускается по скрипучим ступенькам. Мама осталась на прежнем месте. В открытое окно залетали звуки из сада. С криком пронеслась ласточка, потом воробьи задрались в кустах, но что-то спугнуло их, они — фрррр! — разлетелись в панике. В отдалении проехал автомобиль.

— Господи, господи, Боже ты мой! — пробормотала мама.

Она посидела еще немного и ушла следом за сестрой.

Я немедленно выбралась из укрытия, вылезла через окно на крышу, проползла по черепице до самого края, спустила ноги вниз, ниже, ниже, и достала до первой перекладины садовой лестницы. Спустилась по ней и побежала в беседку. Здесь никого не было. Я устроила засаду и стала ждать Петю. Ему надо было немедленно все рассказать.

Многое оставалось неясным. Я чувствовала какую-то неловкость из-за Фиминой дочки Сони. Он часто приводил ее к нам. Но одно дело приходить в гости с отцом, другое — приходить в гости к отцу.

Почему они обе плакали, мама и тетя Ляля? Разве, когда любят, плачут? И почему Фима не хочет разойтись со своей женой, такой скучной, такой неинтересной?

Чем больше я думала, тем больше запутывалась. Петя не появлялся. Мне надоело сидеть в одиночестве, я побежала на фортификации.

Меня встретили возбужденной толпой. Петя и Марина наперебой рассказывали, как Володя де Ламотт, играя в прятки, улегся ничком на гребне стены и лежал над бездной в пять этажей. Татка прыгала на месте и пищала:

— Наш Володя о-ля-ля! Наш Володя о-ля-ля!

Остальные тоже дрожали от возбуждения и галдели наперебой.

— Лег, лежит, а его ищут!

Потом, когда переживать эту историю стало неинтересно, мы побежали на бульвар Мюрата цепляться за проезжающие телеги, бегали и дурачились дотемна.

Я решила отложить разговор с Петей на завтра и все уговаривала ребят не идти домой, а во что-нибудь поиграть. Казалось, приду, мама встретит, глянет сурово и спросит: «А теперь скажи, что ты делала в тот момент, когда мы с тетей Лялей вели в твоей комнате секретный разговор?»

Полночи я проворочалась с боку на бок. А когда на другой день проснулась довольно поздно, узнала, что Фима уже переехал к нам. Узнала от радостно-растерянного Петьки, а взрослые вели себя так, будто ничего особенного не случилось.

Жену свою Фима не оставил. Навещал, обеспечивал, а Соня, как ни в чем не бывало, приходила к нам, хохотала по любому поводу, даже если ей просто показывали палец. Такая уж она была хохотушка, толстенькая, плотно сбитая, с жесткими курчавыми волосами. Никаких душевных мук из-за отца она не испытывала и очень неохотно уходила в свой пансион.

Вскоре тетя Ляля определила Петю в престижный закрытый колледж, а Татку отдала в лицей Мольера на рю Раннеляг. Дядя Костя подумал, подумал, посчитал шоферские доходы и тоже решил перевести Марину в лицей.

А вот платить «бешеные деньги» за мою учебу Саша категорически отказался, как мама его ни уговаривала. Тогда тетя Ляля, не спрашивая его согласия, распорядилась сама и стала платить за меня. Я тоже пошла в лицей.

Ни в какое сравнение с коммунальной школой лицей не шел. Мы учились теперь в роскошном, чуть мрачноватом старинном здании. Классы были просторные, светлые, с высокими лепными потолками. Для каждого предмета свой кабинет, прекрасно оборудованный. Переменки разрешалось проводить во дворе, под сенью редко расставленных древних деревьев. Был гимнастический зал, просторный холл, гардероб. Весь лицей образовывали четыре замкнутых по периметру корпуса с открытыми галереями. Все это производило впечатление… Все это меня не радовало. Правда оказалась на Сашиной стороне.

Пусть в голову попадало больше знаний, пусть на уроках было в тысячу раз интересней, чем в коммуналке, но… так чувствует себя серый воробей в клетке с райскими птицами. В лицее учились девочки из очень богатых семей.

Могут сказать: «Какая дура!» Люди добрые, мне было двенадцать лет! Мне хотелось быть такой же, как все. Мои одноклассницы щеголяли в красивых платьях, носили модные в то время темные гольфы с полоской. Не желая отставать, я нацепила Сашины мужские носки, подвернув лишнее. Это заметили. Было много смеху… Эх, да что говорить.

Благородная задача — нести факел знаний — стала невыполнимой с самого начала. Меня записали соответственно возрасту, потом спустили ниже, потом снова подняли, я уже не помню, сколько раз доводилось прыгать через классы, как в детской игре.

Только обзаведусь знакомствами, глядь, велят собирать ранец и переселяться к другим учителям, идти на чужую территорию.

Школьных подруг не было. Никто не травил, не гнал, отношения с девочками были ровные. Но без тепла. И сразу за порогом лицея знакомства прекращались.

Французские девочки не завистливы, не бранчливы. Они прекрасно воспитаны, вежливы и уступчивы. Но я всегда ощущала себя в их среде человечком второго сорта. Может, я излишне мнительна, может быть. Только комплекс неполноценности, находясь во французской среде, я испытывала всегда. И возник он у меня с лицея.