Журнал «Вокруг Света» №11 за 1978 год - Вокруг Света

Так в двух километрах от Танти возник дачный поселок Вилья-Муньос — около трех десятков домиков, живописно разбросанных по склонам холмов. К домам провели свет и воду, расчистили от камней будущие улицы. Правда, до мощения или асфальтировки дело не дошло: вскоре дороги заросли травой и стали излюбленным местом гуляния преисполненных собственного достоинства местных коз.

На самом видном месте стоят шале и бунгало, а за ними, скрытые от людских глаз, ютятся в долинах ранчо местных жителей. Они охотятся, ловят рыбу, возделывают кукурузу и из нее выпекают лепешки.

Туристы ненадолго вносили оживление, вдыхали жизнь в эти сонливые места. От них исходил ручеек в несколько десятков песо, которые в течение остальной части года обеспечивали местных жителей керосином, спичками, сахаром, солью чаем — йерба-матэ, нитками, иголками — словом, тем, что нужно для жизни крестьянской семьи.

Туристов водили по горам, продавали им дорожки и покрывала из шкурок вискачи, козленка, лисицы, а иногда и пумы или ягуара; ремешки, браслеты, сумочки, весьма искусно изготовленные из кожи змеи или игуаны; бусы из косточек дикорастущего персика, и просто красивые камушки; маисовые лепешки и подковы на счастье. Продавали все, что можно было продать, в том числе и землю из грота Святой Девы, якобы помогающую при полиомиелите.

Туристы разъезжались по своим городам, и к середине осени вокруг Танти наступала тишина. Умолкали гитары, не слышно было песен, пустынными становились дороги. Разве что одинокий пастух, одетый по случаю праздника в новые бомбачас, спускался в городок, чтобы за стаканчиком-другим оставить на прилавке пульперии утаенные от жены несколько десятков сентаво.

Сеньор Отто

Когда последние туристы покидали Танти, собиралась в дорогу и сеньора Кристина. Ее муж Отто, не то немец, не то швейцарец, отвозил ее на железнодорожную станцию. Куда уезжала сеньора Кристина, никто толком не знал. Поговаривали, будто «в Европу». Как бы там ни было, сеньора уезжала, а Отто оставался. Возвращаясь домой, Отто уже по дороге расправлял свои могучие плечи, глаза его загорались особым блеском, и теплый осенний ветерок трепал его рыжие, поредевшие волосы.

По неизвестно когда установленному графику Отто начинал свою гульбу с дорожной бригады. Спаивая бригаду, он сам доводил себя до состояния, при котором предугадать его дальнейшие действия было невозможно. О выходках Отто ходили легенды. О его богатстве тоже. Я не буду их пересказывать хотя бы потому, что народная молва приписывала этому тихому швейцарцу-немцу уж слишком фантастическую судьбу, вроде того, что богатым он стал по рассеянности какого-то министра. Нажив крупное состояние на второй мировой войне, министр, как, впрочем, и многие другие тогдашние правители, с нетерпением стал ждать, когда начнется третья. Он был уверен в том, что война неизбежна, настолько, что начал скупать устарелую военную технику с надеждой перепродать ее при удобном случае. Вскоре пустырь гектаров в шестьдесят был усеян всевозможным военным хламом, среди которого, впрочем, было несколько вездеходов и грузовиков, что называется, на ходу. Вот они-то и начали поодиночке исчезать. Их никто не считал, поскольку военные отходы поступали на вес, тоннами. А когда решили посчитать то, что могло пригодиться, сеньора Отто на посту таможенного инспектора уже не было, он тихо проживал в Танти.

Аккуратный и тщательно ухоженный дом Отто и его супруги находился метрах в трехстах от нашего, на вершине холма. Так что, стоя на крыльце, при желании можно было пересчитать кур, копавшихся на его дворе.

Однажды мы шли с отцом с охоты около полуночи с небогатой добычей: две куропатки, которых удалось подстрелить еще засветло, и молодая вискача. С высоты холма нашим глазам открылся дом сеньора Отто: он сверкал огнями, и вокруг него суетились люди. С такого расстояния нельзя было понять, кто они и что делают. Мы спустились в долину и на какое-то время потеряли дом из виду.

Слева от нас темнела глыба «президентского камня». В пятидесятых годах вокруг этого камня было довольно много шума. Тогда приверженцы одного из партийных лидеров решили соорудить монумент своему вождю на будущей площади Вилья-Муньос. Нашли подходящую гору, откололи от нее кусок тонн в двадцать и волокли эту глыбу девять километров, преодолевая спуски и подъемы. Когда до будущей площади оставалось шестьсот метров, лидер проиграл выборы, и вся историческая затея провалилась. Нельзя, однако, сказать, что труды пропали даром — глыба живописно обросла травой, а под ней поселилась большая игуана. В теплые дни игуана взбиралась на место деятеля и, свесив зеленый хвост, грелась на солнышке.

За глыбой должны были показаться огни дома сеньора Отто, но огней не было. Теперь оттуда доносились возбужденные голоса мужчин и визг женщин. Почему потухли огни, мы узнали в следующую секунду, когда первая пуля просвистела у нас над головой. Отец толкнул меня за глыбу, и, не успев еще сообразить, в чем дело, я полетел вбок. За первой пулей последовала вторая, потом третья. Сомнений быть не могло — стреляли по камню, у которого мы так некстати оказались. Видели нас люди, стрелявшие в глыбу? Вряд ли, поскольку на нас ничего светлого не было. Скорее всего просто целились в глыбу.

Вскоре дело прояснилось: подвыпившие мужчины учили стрелять повеселевших женщин. После каждого выстрела следовал взрыв хохота и испуганный визг. Мы старались привлечь к себе внимание, кричали и свистели; наконец, расстреляли вверх оставшиеся у нас патроны. Напрасно.

Постепенно выстрелы стали реже и через некоторое время совсем прекратились. Но мы вышли только тогда, когда голоса переместились за дом.

Залаяла собака, дико закричали куры; им вторил дикий хохот гуляющей компании.

Утром свежий ветерок разносил по холмам облака белых перьев. Они кружились над домом сеньора Отто в воздухе словно снежинки, оседая на кустах и деревьях.

Дон Рохас

Он появился в ореоле утреннего солнца на прекрасном золотистом коне. Всадник и лошадь — одно целое. Как мифический кентавр, они проплыли мимо и растворились в зелени деревьев, в синеве неба, в трескотне цикад.

Потом я их встречал много раз.

Мы возвращались из Кабаланго в Танти не по дороге, а напрямик через сьерру.

Возле реки росли акации, ивы и альгарробы — большие, тенистые деревья. Ленивые игуаны безмятежно грелись на солнце, а всегда печальные птицы-«вдовушки» сидели на ветках деревьев. По мере того, как мы удалялись от реки, местность становилась все более неприветливой. Прохлада осталась позади, и солнце становилось все жарче, словно с каждым шагом мы приближались к пасти раскаленной печи. Сухой шелест дикой, жесткой и острой, как бритва, травы пахас бравас очень напоминал шелест змей. Там, где не было пахас бравас, переплетались колючие заросли, а где не было зарослей, ощетинились жуткими иглами серо-зеленые кактусы. И над всем этим мертвая тишина.

Десять километров — небольшой путь. Но прошел час, а мы удалились от реки едва ли больше километра. А еще через час я понял, что заблудился. Я знал, что в подобных случаях надо остановиться, успокоиться, сориентироваться. Легко сказать! Солнце стало у нас над головой, и, по-видимому, навечно. Его словно гвоздями прибили к небу, а те гвозди, что остались после этой дьявольской работы, падали сверху и впивались в шею, в виски, в мозг.

В голову начала лезть всякая чепуха: вспомнился рассказ про двух студентов, растерзанных пумой, про инженера из Санта-Фе. У этого гринго (в Кордобе слово «гринго» может означать кого угодно — от американца до поляка) было хобби: он собирал красивых местных птиц и делал чучела. Однажды утром инженер, оставив молодую жену в пансионате, отправился за очередными птицами. Больше он не вернулся. Его нашли два дня спустя. Неизвестно, кто его укусил. От подобных мыслей пересохло в горле.

Да еще у меня за спиной начал ныть Леонардо.

Мальчику было двенадцать лет; он упросил меня, чтобы я взял его с собой. Сейчас он хныкал — хотел воды, а воды у меня не было. Ориентира тоже не было — вокруг только пахас бравас, колючки и кактусы. И камни. Серые, розовые, белые, напоминающие черепа иссохших животных.

Нужно было куда-то идти, и я решил, оставив Кабаланго за спиной, идти строго вперед. Таким путем, надеялся я, рано или поздно выйдешь на шоссе, неважно где именно.

Вначале я пытался подбодрить мальчика, но из пересохших губ выползали неуклюжие, шершавые слова, и вскоре я замолчал. Леонардо тоже перестал хныкать и следовал за мной с равнодушием обреченного. Так мы шли, не знаю сколько. Я перестал замечать колючки и то, что ремень ружья врезался в плечо. При подъемах я тащил Леонардо за руку, а при спусках он съезжал на моей спине. Шоссе все не было; не было и других признаков человеческого бытия, словно цивилизация отодвинулась от нас на тысячу километров.