Годзюон - Нина Гладкова

Японский зонт, веер и шаль легко соединяют в себе свойство подарка, искомую Японию, и то, чем, в сущности, являются вещи. Вещи это функция, функция служения. Среди собственно одежды такими свойствами обладают вещи Ис-сея Мияке. Оценить их в полной мере можно только в ритме путешествий. Брюки Иссея Мияке после нескольких часов полёта не станут мятыми или не свежими. Они не нуждаются в церемониях, их можно безжалостно утрамбовать в любой чемодан, они не теряют цвета после многочисленных стирок, их можно даже не сушить, а одеть моментально — окружающие даже не заметят! Многие, многие вещи могут быть практичными, но дело не в практичности самой по себе, а в эстетике этой практичности. Японские вещи Иссея Мияке это красивая палочка-выручалочка. Кстати сказать, в Токио я не замечаю особого увлечения Мияке. Японская молодежь почти не носит его вещей.

МАЛЕНЬКИМ ЖЕНЩИНАМ

В декабре Токио заполоняют зимние цветы — бордовые пуансетии и фиолетовые альпийские фиалки цикламены. Декабрьские цветы ярче цветов других сезонов. Пока не увидишь их цвета, кажется, что таких интенсивных окрасок не может быть в живой природе. А настроение зимой тускнеет. Чаще хочется сладкого и кофе. И я чаще захожу в «Printemps».

Токийский «Printemps» обаятельнейшее место, на плакатах которого большеротая француженка меняет по сезону наряды и собачек. «Printemps» встречает всегдашним французским мурлыканьем «madame, mademoiselle, monsieur» и запахом фирменного кофе «Анжелина», текущим из одноимённого кафе первого этажа. Кофе «Анжелина» мне нравится больше всех других. Сейчас я почти не пью кофе. Его вкус и запах переместился в область любимых идей. Но «Анжелина» неизменно раскрашивает моё «зимнее» настроение.

Я сажусь у прозрачной стены кафе, вдоль которой летят машины и полыхают цикламены, и заказываю кофе «Анжелина» и пирожное «Анжелина». В Токио эти пирожные делают двух размеров — обычного и «токийского». В Париже «Анжелины» только большие. Там, в длинной известковой галерее напротив Лувра, тоже есть кафе «Анжелина», идею которого продолжает маленькая токийская «Анжелина».

Несколько лет назад в колониально-жаркий вечер, в Париже, в том столетнем кафе «Анжелина» я покупала французские эклеры. Кафе в тот

вечер было закрыто. А кондитерский отдел у самого выхода, у окна, торговал эклерами, сложенными аппетитной сладкой горой в прозрачных стеклянных банках. Полусонная француженка обслуживала медленно, так что очередь из трёх человек могла стоять вечность. Медленно брала щипцы, ме-е-едлено-медденно лезла в банку, ах, господин хочет два?! Опять медленно брала щипцы... Обычно я не жду, обнаружив такого рода заминки. Но в тот вечер мне не хотелось выходить в душный август из прохлады и безлюдья кафе, и, главное, господин, желающий получить второй эклер, держал раскрытым большой альбом репродукций и неотрывно смотрел на картину. Так же неотрывно на неё смотрела и я. Это была картина, жесткий смысл которой ставил точку в каторжных размышлениях о текущих ощущениях моей жизни.

На картине: ночной зелёный свет луны. Широкая, во всё полотно рисунка, кровать. На кровати, раскинувшись, как большая морская звезда, спит мужчина. И женщина. Только не сразу понятно, что это женщина. Это лежащий на самом краю скукоженый комок тени. Смятый, сморщенный осенний листок.

Я не вспоминала о зелёной картине до встречи с «этой» женщиной в «Анжелине», в Токио, зимой. Когда я заглянула на кофе, она уже была в кафе. Я заметила её сразу, как только от её столика отодвинулась спина официантки. Пронзительная красота женщины меня удивила, затмив собой цикламеновые пятна за окном.

Красавицы — редкость на всех континентах. А среди желтоликих особенно. Сорокалетний взгляд и диковинный рисунок тонких морщинок подвижного лица. Яркая, как красные японские клёны момидзи, была у этой женщины зрелость. Необычность японскому лицу добавлял крупный вздёрнутый нос — нос чувственной женщины. Обычно у японок неподвижные лица. А нос, если крупный, то плоско размазан по лицу или чуть загнут внутрь и вниз.

Женщина суетливо курила. Одну за другой. И внимательно следила за движением машин за окном, кого-то ждала.

МИКИМОТО

К середине декабря Гиндза полностью наряжается в рождественские ёлки. В витринах сладких магазинов стоят кремовые снеговики. Маленькие изобретательные лавочки старинных десертов окасии делают ёлочки из японских сладостей. Сисэйдо у L'osjer каждый вечер зажигает фиолетовыми огнями пушистую, высаженную в землю, ель. Огромная ёлка Sony в этом году украшена бутылями Chanel № 5. Такое разнообразие декоративных новогодних идей! Этим меня и восхищает Гиндза. Здесь живёт вдохновение.

Больше других мне понравилась ёлка Микимото. Стильная, с огромными тёмно-синими шарами. Ёлка Микимото украшена со смыслом. Я очень ценю вещи-загадки. Или действия или слова, смысл которых раскрывается позже, при определённых усилиях или новых знаниях. Зима — ёлки. Микимото — жемчуг. Вершина коллекции Микимото — синий тайский жемчуг. Отсюда наряд ёлки.

Я иногда захожу в Микимото. Время от времени, в выставочном зале здания Микимото на шестом этаже крутят документальную хронику жемчужного производства. Это захватывающий процесс — история фактического рождения жемчужин. Мне нравятся жемчужные выставки и витрины единичных микимотовских украшений. А сам жемчуг? Пока сложно сказать. Пока я разбираюсь в своих ощущениях по поводу жемчуга. Мне кажется, что от жемчуга веет красивой стареющей женщиной. Микимото думает иначе. И вывешивает на фронтоне своего здания фотографию двадцатипятилетней Грейс Келли в жем-

нужном ожерелье. Но, возможно, это оттого, что красивая стареющая женщина встречается ещё реже красивого зрелого жемчуга. Не та, по которой видна уходящая, издержанная красота, а красивая именно в момент старения, без сравнения с отжившим, пройденным образом молодости.

Как-то в холле Микимото была фотовыставка «Легенды красоты». Чёрно-белые фотографии и кадры из кинофильмов пяти белых женщин, легенд прошлого столетия. Вместе с любимой Микимото Грейс Келли, там были Одри Хепберн, Ингрид Бергман, Мерилин и «Скарлетт». У всех этих, совершенно по-разному красивых женщин, был общий возраст красоты — с двадцати пяти до двадцати восьми. После двадцати восьми жесткие черно-белые снимки отражали заметный глазу перелом. Красота, разумеется, не исчезала. Миновала её вершина. По мере взросления фотографии женщин отражали другие вершины. А красота