Беглый - Азк

Он положил кожу на стол, развернул на свет.

— Глядзі сюды. Гэта не проста «скура». Тут важна — нацяжэнне, выгнутасць, швы, каб не ціснула. Пад’ём, пятка, каб не «плавала», і галоўнае — гармонія формы (Смотри сюда. Это не просто «кожа». Здесь важно — натяжение, изогнутость, швы, чтобы не давила. Подъём, пятка, чтобы не «плавала», и главное — гармония формы).

Он показал, как вырезать точный шаблон. Обвёл линии, отметил точки натяжения. Дал тончайшее шило — «гэта не для лапцей, а для каралеў» (это не для лаптей, а для королей).

— Будзем рабіць разам. Ты — левае. Я — правае (Будем работать вместе. Ты — левую. Я — правую).

Я засмеялся.

— Паспаборнічаем? (Посоревнуемся?)

— Не. Мы зробім пару. Каб не было лішняга. Як жыццё: адзін без другога — катафалк для сэрца (Нет. Мы сделаем пару. Чтобы не было лишнего. Как жизнь: один без другого — катафалк для сердца).

Работа началась. Тихая. Сосредоточенная. В ритме дыхания и мерного постукивания иглы. Пальцы чувствовали материал. Разум — просчитывал форму. А сердце — уже представляло, как она поднимет глаза, когда откроет коробку.

И в этот момент я понял: я делаю не просто обувь. Я приближаюсь. К ней. К себе. К земле, которая стала мне домом.

* * *

Печь уже остывала. Лампа еле гудела, словно боялась нарушить священную тишину. Мы с дедом сидели друг напротив друга. Оба — склонившись над кожей. Он — над правой туфлей. Я — над левой. Уже не разговаривали. Только дышали в унисон. Работали. Иногда — молча обменивались инструментами. Иногда — ловили взглядами кивок: «правильно».

Кожа резалась, сшивалась, натягивалась на деревянную колодку. Каблук — из двух частей, проклеенных намертво, подбитых латунной кнопкой. Подкладка — из мягкой стёганой ткани. На носке — лёгкий изгиб. Внутри — полураскрытое сердце.

— Сенсорный отклик на высоком уровне. Ты испытываешь… удовлетворение? — подал голос «Друг».

— Испытываю.

— Уровень мотивации — 97%. Это… нетипично для тебя.

— Это — для неё.

Ближе к рассвету я прошил последнюю строчку, закрепил шов и глубоко выдохнул. Снял туфлю с колодки, провёл ладонью по гладкой поверхности. Готово.

Я поднял глаза — дед тоже закончил. Его туфля лежала на столе строго, уверенно.

Моя — рядом, чуть скромнее, но живая.

Дед взял мою в руки. Покрутил. Приложил к своей.

— Слухай, Кастусь… Гэта ж… (Слушай, Костя… Это же…)

Он замолчал. Поставил обе на стол рядом. И они сошлись. Как пара, созданная не по чертежу — а по чувству.

— Ты зрабіў гэта (Ты сделал это).

Он выпрямился.

— Гэта ўжо не вучоба. Гэта — твор. І аддаць яго можаш толькі той, хто зразумея. І хто вартая (Это уже не учёба. Это — творение. И отдать его можешь только той, кто поймёт. И кто достойна).

Я кивнул. Взял туфли в руки — обе. Осторожно. Словно стеклянные. Они пахли кожей, теплом, трудом, заботой. И чем-то настоящим. Без слов.

Первые лучи солнца легли на стол. Промелькнули по гладкой поверхности, коснулись идеального шва. А в груди зарождалось тихое и мощное чувство — как бывает, когда делаешь нечто большее, чем просто туфли. Ты шьёшь чувство.

* * *

Солнце медленно заползало на крыльцо. По двору поднимался лёгкий пар от прогретой земли. Кур ещё не выпускали.

Я сидел на лавке, облокотившись на перила, и держал в руках коробку. Простую, обтянутую оберточной бумагой, перевязанную бечёвкой. Внутри — они. Мои. Наши. Её. Туфли. Созданные ночью. С теплом. С терпением. С нервом. Как из кожи делают не обувь — а признание.

Дверь скрипнула. Вышла бабушка. В домашнем халате, с кружкой в руке и полотенцем через плечо.

— Ужо не спіцца? (Уже не спится?)

— Не. Спіцца — калі ўсё скончылася. А тут… толькі пачынаецца (Нет. Спится — когда всё закончилось. А здесь… только начинается).

Она села рядом, подвинулась ближе. Я протянул ей коробку молча. Она взглянула, приподняла крышку. Достала одну туфельку. Повернула в руках, погладила.

— Ммм… як жа ж тонка… (Ммм… как же тонко…)

Помолчала. Потом — тихо, словно в воздух, почти шёпотом, с мудрой улыбкой:

— Ох, сынок… калі яна ў іх цябе не палюбіць — то значыць, яна з космасу, а не ты (Ох, сынок… если она в них тебя не полюбит — значит, она из космоса, а не ты).

Я рассмеялся, но одновременно проглотил что-то более глубокое. Потому что это была правда. Бабушка не стала убирать туфли обратно. Наоборот — аккуратно поставила их поверх коробки, на вышитую льняную салфетку. Туфли стояли как экспонат, как заявка, как… признание, выставленное на свет.

— Жанчыны сэрцам бачаць. А ты ім — паказаў, што яно ў цябе ёсць (Женщины сердцем видят. А ты им — показал, что оно у тебя есть).

Я кивнул. Не потому что понял умом. А потому что — почувствовал сердцем.

Солнце пробивалось сквозь ветки, играя бликами на коже. И именно в этот момент от калитки послышались лёгкие шаги.

— Дзень добры! (Добрый день!) — раздалось звонко.

На двор вошла Наташа, дочка Міхася, соседа, в чьей бане мы парились пару дней назад.

Девушка — лет двадцати, стройная, с длинной косой и глазами, полными того самого деревенского огня, что пробивает броню лучше любого бластера.

— А гэта што ў вас? (А это что у вас?) — она уже подходила ближе, взгляд — прикован к туфлям.

Остановилась, ахнула, прикрыла рот ладонью.

— Божа… дзядуля Міхал! Гэта ж яны?.. (Боже… дядя Михаил! Это же они?..)

Мы с бабушкой переглянулись. Из мастерской вышел дед. На лице — выражение человека, которого только что назначили виноватым в женской трагедии века.

— Наташка… я ж табе казаў, што зробім. Але гэта… не табе (Наташка… я же тебе говорил, что сделаем. Но это… не тебе).

— Не мне⁈ (Не мне⁈) — губа дрогнула. — А я думала… Ты ж мне абяцаў! Я ж казала, што на вясну хачу. На высокім абцасе, каб усё як у людзей! (А я думала… Ты же мне обещал! Я же говорила, что на весну хочу. На высоком каблуке, чтобы всё как у людей!)

— Дык не я ж рабіў. Унук (Так не я же делал. Внук).

—Ён? (Он?) — она повернулась ко мне. — Вы?

Я встал, несколько неловко:

— Я… ну…