Беглый - Азк

— А мне? (А мне?) — голос стал тише, почти шёпотом. — А я ж таксама… жанчына. І таксама чакаю (А я же тоже… женщина. И тоже жду).

Бабушка молчала. Дед — тоже. А Наташа смотрела. Не с упрёком. С мольбой. Словно этим взглядом она защищала своё право быть красивой. Нежной. Настоящей.

И я понял: даже одна пара туфель может стать обещанием. А обещание — вещь, которую не бросают.

Я кивнул:

— Застаюся яшчэ на дзень. Зробім. Але — з высокім абцасам (Остаюсь ещё на день. Сделаем. But — с высоким каблуком).

— Невысокім! (Невысоким!) — вставила бабушка строго. — Каб без фанабэрыі (Чтобы без фанаберии).

— Ну… с элегантным.

Наташа вспыхнула, как маки в высокой траве.

— Дзякуй. Я… я прынясу тканіну для падшэўкі. І колер — з барвінка. Можна? (Спасибо. Я… я принесу ткань для подкладки. И цвет — с барвинка. Можно?)

— Можна (Можно), — сказал я.

Дед хлопнул меня по спине:

— Вось што значыць — майстар. Не сысці, пакуль усіх не абуеш (Вот что значит — мастер. Не уйти, пока всех не обуешь).

И день снова начался. С новыми нитками, новой колодкой. И с пониманием: иногда одно «можна» (можно) меняет всё.

* * *

За окном — уже темнеет. Печь потрескивает, запах кожи перемешался с ароматом липового чая и бабушкиного варенья. На верстаке — разложены детали. Шаблон. Колодка. Кусок мягкой кожи оттенка «барвінок» (барвинок), с лёгким фиолетовым отливом на свету.

Дед с головой погружён в работу, но с искрами в глазах:

— Ну, як ты думаеш, Кастусь? Абцас — з выклікам, ці са сціпласцю? (Ну, как ты думаешь, Костя? Каблук — с вызовом, или со скромностью?)

— З выклікам… але так, каб каханне само падышло, а не адразу на каленях паўзло (С вызовом… но так, чтобы любовь сама подошла, а не сразу на коленях поползла).

— Во-о-о! (Во-о-о!) — дед хохочет. — Майстар-паэт! Ты б яшчэ вершы пра шво напісаў! (Мастер-поэт! Ты бы ещё стихи про шов написал!)

Над краем верстака появляется рука — Наташа. Она тихо ставит две кружки с чаем и тарелку с сушками.

— Я… думала, можа вам… перакусіць крыху (Я… думала, может вам… перекусить немного).

— Дзякуй, дачушка (Спасибо, доченька), — дед подмигивает. — Наш майстар зноў працуе да зор (Наш мастер снова работает до зари).

Я беру кружку, отпиваю глоток, снова принимаюсь за строчку. Наташа не уходит. Она присаживается в уголке, молча, сложив руки на коленях. Смотрит. Почти не дышит.

А я работаю. И чувствую её взгляд — в каждом своём движении. Каждый прокол, каждая дуга шва — становятся точкой соприкосновения. Не просто кожа и нить. А — жест, адресованный прямо в душу.

Дед проверяет прочность склейки каблука, кивает с удовлетворением:

— Надзейна. Калі ў ёй і па лужах пройдзе — не скароціцца шлях да шчасця (Надёжно. Если в них и по лужам пройдёт — не сократится путь к счастью).

Я ставлю туфлю на полку. Она готова. И вторая — тоже.

* * *

На веранде царствуют солнце, упоительный аромат свежего ржаного хлеба и парного молока. На старой деревянной лавке покоится коробка, бережно обёрнутая в пожелтевший газетный лист и аккуратно перевязанная грубой бечёвкой. Наташа появляется неслышно, словно призрак, но глаза её пылают тем особенным огнём, который зажигается в детской душе перед долгожданным подарком.

— Можна? (Можно?) — тихо спрашивает она.

— Можна, — степенно кивает дед. — І трэба. (И нужно.)

Мои руки дрожат, когда я медленно открываю коробку. Извлекаю туфли с почти религиозным благоговением. Они предстают передо мной во всём своём сдержанном изяществе. Кожа переливается мягким, тёплым блеском, словно впитавшая в себя солнечные лучи. Каблук выточен с ювелирной точностью — аккуратный, под самую косточку. Форма линий настолько плавная и совершенная, что напоминает застывшую улыбку.

Наташа замирает, как статуя. Время останавливается. Потом она медленно, почти торжественно снимает свои старые, изношенные туфли, босыми ногами переступает по потеплевшим от солнца доскам и поднимается во весь свой небольшой рост. Я подаю ей одну туфлю, словно священную реликвию. Затем — вторую. Она надевает их с трепетом невесты, примеряющей подвенечное платье. Встаёт. Осторожно делает первый шаг.

— Яны… як бы… самі ідуць. (Они… как бы… сами идут.)

И начинает кружиться. Едва заметно. По-девичьи застенчиво. Потом внезапно замирает, и в голосе её звучит удивление, граничащее с потрясением:

— Я… ніколі не мела такога. Гэта… быццам я — такая, якой хацела быць. (Я… никогда не имела такого. Это… словно я — такая, какой хотела быть.)

Дед тихо, глубоко выдыхает, и в этом выдохе — вся мудрость прожитых лет:

— Мы ж табе не проста туфлі зрабілі. Мы табе… памяць зрабілі. І крыху ўпэўненасці. (Мы ведь тебе не просто туфли сделали. Мы тебе… память сделали. И капельку уверенности.)

Наташа подходит ко мне. Смотрит прямо в глаза — открыто, искренне, без тени сомнения. Улыбается той улыбкой, которая способна согреть даже самое холодное сердце:

— Дзякуй, майстар. Гэта… на ўсё жыццё. (Спасибо, мастер. Это… на всю жизнь.)

Я молчу. Только киваю, потому что горло сжимается от подступающих слёз. Потому что существуют особенные моменты в жизни, когда слова становятся лишними и даже неуместными. Остаётся только — шаг. Шаг в её новых туфлях. Шаг в её счастливый день. Шаг в её искреннее «дзякуй», которое эхом отзовётся в сердце на долгие годы.

Глава 10

Я только собрался было попрощаться и двинуться в путь, как услышал характерное многообещающее шебуршание с той стороны калитки. Тихие заговорщицкие смешки сплетались с едва слышным шёпотом. Кто-то неуверенно подталкивает:

— Ты першая, давай! (Ты первая, давай!)

— Ды не, ты, ты! (Да не, ты, ты!)

—Ён жа яшчэ тут? (Он же ещё тут?)

И тут калитка распахивается с решительным скрипом — входит Наташа, словно предводительница тайного общества, а за ней гуськом тянется ещё трое. Девчонки разного возраста — кто чуть младше, кто постарше, но все явно при полном параде: с искусно заплетёнными косами, в накрахмаленных юбках, у кого-то даже скромный цветочек украшает волосы, как у невест на старинных фотографиях.

— Дзень добры! (Добрый день!) — хором, но робко.

— Добры дзень… (Добрый день…) — я с любопытством оглядел эту торжественную «делегацию».

Наташа, слегка