Сами с усами - Виктор Михайлович Бобылев

в джаз-оркестре он король», — вот эта самая фраза давала мне надежду, что рассказ о нем будет обязательно написан. Как-то я сел за стол и начал…

Он любил самые последние минуты перед появлением дирижера. Разнобой звуков в эти минуты, как ни странно, наводил в его душе казарменный армейский порядок. Начинала упражняться флейта, и ему казалось, что сухое березовое полено веселым солдатиком скачет по ступенькам вниз. Тяжелое буханье баса связывалось им со вздохами разгоняющего большой состав паровоза: бух… бух… бух-бух, бух-бух-бух… Все быстрее и быстрее. А вот и скрипка подхватывает путевую песню, и та птицей уносится в небеса. К этой компании примыкает несмелый кларнет, нежно ворча на свою соседку-арфу, которая звенит, как колокол.

О, барабанщик, очень любил эти минуты ожидания начала…

В другой раз я начинал рассказ так.

Он всегда брился безопаской, хотя в доме были электрические машинки: старая «Нева», преподнесенный по случаю пятидесятилетия «Днепр» и оставшаяся от отца заводная, с пружиной, бритва производства Челябинского часового завода. «И охота тебе возиться с мылом, с помазком?» — недоумевали товарищи. «Какая это возня? — в свою очередь удивлялся он. — Побреешься нормальной бритвой, знак качества можно на подбородке ставить. Не то, что после этих, с моторами…»

Сегодня после бритья он почувствовал себя особенно хорошо. Приятный холодок от начисто выбритых щек, подбородка и шеи бодрил, настраивал душу на праздничный, беззаботный лад…

Но и этот запев рассказа мне не понравился.

Тогда совершенно непонятно откуда пришла мысль написать сценарий для документального фильма. «Вот, — подумалось с подъемом, — сценарий-то у меня определенно бы вышел. Музыканты, инструменты, нарядные зрители, колышется занавес под призрачным светом прожекторов… Зрелище!..»

Представьте, телевизионный экран еще темный-темный, а вы уже слышите разнобой звуков, такой знакомый, приятный каждому, кто приходит в филармонию, в концерт. Тут я делаю небольшое отступление от своих сценарных планов и даю слово барабанщику.

«Это теперь так говорят — в концертах, — рассуждает барабанщик, — раньше больше в моде был предлог «на». Сейчас без всякого ущерба для своей культурности можно, вероятно, сказать: «Пошел в концерт известного показывателя», потому что (вы заметили?) сами знаменитости, афишируя свои произведения, объявляют: «Сейчас я вам покажу песню» или «Я вам покажу фугу», как будто музыка — это то, что можно видеть, как спектакль, картину, костюм…»

Как видите, мой герой несколько старомоден, но, прошу, не будем торопиться с выводами, посмотрим на него, пусть он себя покажет.

Итак, на фоне предконцертной разноголосицы мы слышим хрипловатый, приглушенный говорок бойкого диктора: «Мы вам покажем фильм о барабанщике симфонического оркестра. О барабанщике?.. — Делается многозначительная пауза. — А может, о человеке, который любит и добросовестно делает маленькую, но очень нужную работу?..»

— Прошу, подчеркните, — это опять барабанщик, — подчеркните обязательно, что он эту работу любит и, заметьте, совсем не считает ее маленькой.

— В джаз-оркестре барабанщик — король, а в… — Но он не дает мне говорить, перебивает:

— Каждый кулик свое болото хвалит… Но я продолжу свою мысль. Где вы видели оркестр без барабана?.. Нет, не видели и не увидите, уверяю вас, зато барабан без оркестра — сколько хотите: вспомните пионерские походы, ваши первые занятия по строевой подготовке в армии… В годы гражданской войны красноармейцы шли в атаку через Сиваш под барабан и трубу, — остальных музыкантов выбили белогвардейские пули, шли бодро и яростно, как будто их сопровождал большой сводный военный оркестр. А кто открывает парады в наши самые торжественные праздники? Опять же барабанщики!

Так что без барабанщика — ни туда и ни сюда.

Между тем появляется титр с названием фильма — «Барабанщик в оркестре». Когда он исчезает, мы видим людей в концертном зале. На их лицах читаются разнообразнейшие оттенки чувств и мыслей: одни с нетерпением ждут начала, другие с любопытством изучают наряды своих соседей, третьи переговариваются, смеются… Вдруг камера оператора упирается в пустые кресла. Их очень много, целые ряды.

Барабанщик:

— Товарищ автор, я понимаю, что мешаю вам работать над сценарием, прошу великодушно извинить меня. Однако не могу молчать, не могу: зал-то пустоватый. Вы уж, пожалуйста, не показывайте весь зал, а уголочек, где народу побольше. Спрашиваете: каждый вечер так? Почти, и не только на наших выступлениях. Недавно на концерте приезжей знаменитости сидело всего человек тридцать, не больше. Хотя билеты реализовывались на предприятиях и в учреждениях за счет профсоюзных организаций, для зрителя, считай, бесплатно. Не улыбайтесь, смеяться не надо, надо серьезно задуматься.

Не учим мы свое молодое поколение музыке. Не хочу наводить тень на плетень, — есть, и не мало, показательных примеров. Но в общем и целом картина вырисовывается такая. В детском садике поем «Жил был у бабушки серенький козлик». Ребятам постарше рекомендуем музыку под два прихлопа — два притопа. В большинстве школ музыкальная культура ограничивается популярными лекциями, это в лучшем случае. Иные родители под ремнем держат свое чадо за пианино, после чего оно, чадо, за версту обходит всякий дом, в котором музицируют. В результате молодежь увлекается музыкальными эрзацами, не понимает классику, не приемлет лучшие образцы народного творчества. Нужно закругляться, говорите?.. Молчу, молчу, извините.

Теперь на экране — лица оркестрантов крупным планом, сосредоточенные, озабоченные: для музыкантов этот концерт — самая обычная работа.

Камера скользит по инструментам: благородное дерево скрипок и виолончелей, в котором отражаются огни люстр; ярко блестят трубы, валторны, баритоны; отливают серебром кнопки на черных кларнетах. Рядом нежная изогнутость арф, черно-белая строгость клавиш рояля… Все так торжественно, красиво, что невольно появляются в душе чувство приподнятости, взволнованное ожидание приятного, радостного.

А барабан — уже повидавший виды труженик. Его не начистишь до блеска, как, допустим, духовой инструмент. На коже, там, где удобнее всего ударять, — темное пятно от колотушки. На это пятно внимательно, с некоторой грустинкой, глядит барабанщик. Лицо его показывают крупным планом, и мы видим, что ему никак не меньше пятидесяти лет, что у краев глаз и губ время повыбило глубокие морщинки, которые, кажется нам, не столько подчеркивают прожитые годы, сколько указывают на незлобивый характер барабанщика.

Появляется дирижер, и враз обрывается разноголосица инструментов, в оркестровой яме и в зале сразу наступает тишина. Быстро мелькают напряженные лица музыкантов. Замер и барабанщик, весь он — одно внимание и готовность…

Под взмах дирижерской палочки наполняется музыкой зал. Самозабвенно работают скрипачи — враз поднимаются и опускаются смычки. Крупным планом — рука на грифе: нервно напряжены легкие пальцы…

А барабанщик все сидит, не спуская внимательных глаз с дирижерских рук.

Лицо флейтиста. Прикрыв веки, шевеля губами, он вплетает в музыку оркестра высокий голос своего инструмента. Крупным планом напряженные губы музыканта…

А барабанщик сидит в прежней позиции.

Белыми птицами