Сами с усами - Виктор Михайлович Бобылев

этих бугрящихся желваками скул. Вдруг — смех в глазах, как разряд тока. И еще в бровях что-то. Ирония?.. Насмешка?.. Неуловимое движение — и в бровях душевная боль. Остановить это движение вы не можете: оно мгновенно, а вглядываетесь — типаж: скулы, складки у рта, русый чуб — слесарь, рыбак, машинист?..

Так о Василии Макаровиче написали киношники. А сам я живого его никакого не видел, разве только в кино да на фото. Ну и по телевидению, конечно. Но увидеть очень и очень хотелось. И вот когда редакция нашего журнала поручила взять интервью у Василия Макаровича Шукшина, я, плюнув на все срочные и не очень срочные дела, мигом оказался в Москве.

Из гостиницы «Минск» взволнованной, неверной рукой уже не раз накручиваю заученный номер, но интервью все никак не выплясывается: занят, съемки, уезжаю, буду на той неделе, тогда и…

Я все собирался настоять, да как-то терялся: человек большого полета — нужен там, ждут его тут, просят приехать, выступить, поделиться…

А терялся-то, черт возьми, совсем напрасно. Теперь поезд, как говорится, ушел, и вот стою я на пустом полустанке, чуть не плачу и думаю-размышляю, какой он, Василий Макарович Шукшин? Ясно, что мнение одного — это еще не все: человек пристрастен, даже если пытается быть железно объективным, к тому же, многие, в том числе и я сам, идут от написанного Шукшиным, а не от него самого — человека.

Вот почему, когда я работал над этим рассказом, я обращался к признаниям самого Шукшина, его знакомых и совсем незнакомых ему людей, к тем, кто любил и любит этого своеобычного человека.

Можно было объявить, что очень важное для меня интервью состоялось и никто не упрекнул бы меня, потому что пишу я рассказ, а не мемуары. Его уже нет, умер он, а я упрямо продолжаю говорить с ним, мертвым. Не очень ли загибаю? Но ведь согласитесь, только тело стало прахом, а все, что сделал Василий Макарович, живет и будет здравствовать до тех самых пределов, пока будут жить люди, в души которых он уронил искру сердечности.

Теперь смерть бессильна перечеркнуть все сделанное им, но как обидно, что она перечеркнула все то, что он смог бы сделать. Однако его вдохновение работает и будет работать еще очень и очень долго. Встречаясь с Шукшиным, мы вновь и вновь прикасаемся к роднику его житейской мудрости, а поэтому пристальней вглядываемся не только в жизнь, но и в самих себя.

Без этого, думаю, мы стали бы намного бедней.

Спасибо тебе, Василий Макарович!

Итак, вообразим себе, интервью вышло, и получилось так, что писатель начал с истоков своих, с деревни Сростки на реке Катунь — со своей родины. Он говорил и много курил, по своему обыкновению. Я сказал:

— Теперь скромное ваше село известно многим людям в нашей стране и за ее пределами. Люди приезжают сюда, чтобы пройтись по улицам, поговорить с теми, кто полюбился им по вашим книгам и кинофильмам. Растет интерес и к истории села. Откуда есть и пошли Сростки?

— Вот взгляните-ка на эту бумагу, она из архива Алтайского края. Это «Ревизская сказка 1811 года сентября третьего дня Томской губернии Бийской волости вновь заведенной деревни Сросток о приписке к Колывано-Воскресенским заводам мужского пола крестьян». Уф-ф… Еле вытянул, — улыбнулся Василий Макарович. — Так вот, ревизские сказки — это списки лиц, которые подлежали обложению подушной податью и отбыванию рекрутской повинности в России в восемнадцатом — девятнадцатом веках. Внесенные в них лица назывались ревизскими душами. Дворяне, духовенство, чиновники в сказки не включались.

— А ревизские души — это те самые, за которыми гонялся Чичиков?

— Он-то бегал за мертвыми душами, а тут речь шла о живых. Первая ревизия, или, по-теперешнему, перепись проводилась в конце царствования Петра первого, а последняя — десятая по счету — в 1857—1859 годах. В архиве сохранились документы семи ревизий, кроме первой, девятой и десятой, которые содержат интересные сведения о географическом размещении, численности населения, возрасте, поле жителей и истории сел.

С 1747 по самый 1917 год Алтайский горный округ был собственностью царя. В крае была сравнительно развитая промышленность: существовало здесь несколько сереброплавильных, медеплавильный, два железоделательных завода, рудники, где трудилось около тридцати тысяч работников-рекрутов. К заводам было приписано 150 тысяч крестьян — все сельское мужское население округи. В эту огромную армию рабов входили и сросткинцы. Труд моих земляков приносил царю миллионные доходы.

В ревизской сказке вновь заведенной деревни Сросток сказано, что сюда, начиная с 1804 года, стали переселяться, по согласию общества, семьи из разных сел. Через несколько лет тут находилось два десятка семей общей численностью 81 человек «мужеска пола». Мой прадед по отцу — Павел Павлович Шукшин — переселился из Самарской губернии в 1867 году, а его внук от старшего сына Леонтия Макар и стал впоследствии моим отцом. Дед мой по матери Сергей Федорович Попов приехал в эти места из Самарской же губернии тридцатью годами позже. Интересно, что Павел Шукшин и Сергей Попов умели читать и писать — громадная редкость среди крестьян в то время…

Василий Макарович насупил брови, припоминая что-то, вздохнул и улыбнулся разговору о предках. Потом сказал следующее:

— Понимаете, в детстве я так пристрастился к чтению, что порядком запустил учебу. Мама, опасаясь за мое здоровье, запретила просиживать над книгами. Да где там, все равно глотал тайком, без разбора, все что ни попадало в руки. На мое счастье, об этой возне с книгами узнала одна молодая учительница из эвакуированных ленинградцев, пришла к нам и стала беседовать со мной и мамой. Наши женщины, все жители села, помню, очень уважали ленинградцев.

Ленинградская учительница узнала, как я читаю, и разъяснила, что это действительно вредно, а главнее, совершенно без пользы, ведь я почти ничего не помнил из прочитанных книг, значит, зря угробил время и отстал в школе. Однако учительница убедила маму, что читать надо, но с толком. Сказала, что нам поможет: составит список, и я по этому списку стану брать книги в библиотеке. С тех пор стал я читать хорошие книги. Реже, правда, но всегда это был истинный праздник.

— Как же ее звали, эту учительницу?

Василий Макарович огорченно крякнул, крепко стукнул себя по колену кулаком. Сказал, тяжело вздохнув:

— Не помню, стыдно, но не помню.

Как потом выяснилось, это была Анна Павловна Тиссаревская. Она несколько раз пыталась написать о жизни в Сростках, да все не могла: так было трудно, столько было горя и бед, что все ее попытки кончались слезами и сердечными приступами. Как она пишет, момента помощи будущему писателю с подбором литературы она