Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

Я плакала. Было обидно. Все предатели, притворщики вокруг! Даже отец не поверил мне, не защитил. И мать со своей Пресвятой Богородицей – что это с ней? Никогда верующей не была. Что это значило?

В машине рядом с шофером сидел какой-то невзрачный мужичок в нелепой сдвинутой набок шапке. Отец кивнул на меня:

– Вот, Федотыч.

Мужичок обернулся, мельком взглянул на меня, но ничего не сказал. Ехали молча. Было неловко говорить при посторонних. И отец ведь этого не любил. Я все думала: куда мы едем? На дачу? Переждать несколько дней? Тогда зачем столько вещей?

Машина остановилась. Я выглянула и поняла, что мы на Белорусском вокзале:

– Пап, куда мы едем?

Отец отмахнулся:

– Молчи!

Я не узнавала его. Да, я была виновата, заслужила, чтобы он злился на меня. Еще как! Но хотела объяснения: что меня ждет? Что я могу сделать, чтобы загладить свою вину? И наконец, когда смогу вернуться домой?

Отец молчал. Федотыч побежал куда-то в здание вокзала. Я догадалась: наверное, за билетами. Снова стала умолять отца:

– Папка, миленький, ты прости меня. Я больше не буду! Буду всегда и во всем тебя слушаться! Позволь мне остаться. Буду лучше всех учиться. Скажи, что мне сделать?

Отец сказал:

– Ты уже все, что могла, так сказать, сделала. Погубила меня, всех нас, – и отвернулся.

Я плакала, снова стала каяться, умолять его, но он не обращал на меня внимания. Вернулся Федотыч. Отец отдал ему конверт и кивнул:

– Как договаривались. Глаз не спускай.

Подошел ко мне. Я заметила, как он устал и осунулся. Как постарел за эти несколько часов:

– Веди себя хорошо. Поняла? Там видно будет.

– Но папа… Куда же я… Это же несправедливо.

– Разочаровала ты меня, Нина…

Он не поцеловал, не обнял меня. Все наши папка – Нинон в одно мгновение умерли. Я не могла поверить в это, словно все было наваждением. Я не знала, что пройдут долгие годы, прежде чем снова увижу отца. И не буду рада этой встрече.

Глава 7

Вот так, Лиза, началось мое путешествие, из которого мне суждено было вернуться не скоро и совсем другой, с ребенком на руках. Принято говорить «я ни о чем не жалею», «жизнь прожита, ничего не изменишь». Но я, признаться честно, жалею. Жалею ту глупую девочку, которой я была. Жалею о той жизни, которая была предназначена мне, но которую я не прожила. Если можно было бы вернуться и все изменить – я сделала бы это без трепета и сомнений. Но увы…

И что еще хочу сказать тебе, Лиза. Ничего, девочка моя, не бойся. Ничего. Всякое в жизни может случиться, но бояться не надо. Будь решительной и смелой – вот что я, прожившая жизнь, могу сказать тебе.

Но вернемся к моей истории. Я сидела ни жива ни мертва, поезд тронулся. Федотыч снял свою нелепую шапку, деловито выудил из вещмешка бутылку водки и стакан. Кивнул мне:

– Ну что, доня, а то выпьем?

Я растерялась, дома мне никогда не предлагали спиртного, даже вина.

– Да вы что – я не пью…

– С мужиками шастаешь, а не пьешь, – весело подмигнул Федотыч. – Да ты не бойся – пей. А то пригодится.

Мне стало обидно. Чужой человек, а все уже знал обо мне. Зачем отец рассказал ему? Скрывая смущение, вытащила из узла еду, разложила по-хозяйски на столике. Мать даже соль в газетку закрутила. Не мать, мама… Федотыч ухнул первую и снова мне стакан сует. Ну что ж. Пригубила. Сморщилась, конечно, закашлялась. Гадость. Но что-то в душе у меня отлегло, легче дышать стало. Заплакала. Жалко себя стало. Федотыч снова налил. Выпила – и тут уж проняло меня. Зарыдала, остановиться не могла. В голос выла. А Федотыч обнял меня, прижал к себе:

– Ну ты поплачь-поплачь, доня. А то вредно в себе держать-то. Думаешь, мужик, не понимаю я?

Смотрю на Федотыча – жалко себя, снова плакать хочется. Спрашиваю:

– Мы в Сибирь, что ли, едем?

– Ах ты… Сибирь… Выдумала. Белоруссия! К тетке твоей доставляю. К сестре материной.

Я обомлела:

– Я даже не видела ее ни разу!

– Сама посуди: папка твой напужался страшенно. – Тут Федотыч наклонился ко мне и зашептал: – Предупредили его, чтоб начальника этого не расстраивал. Сховать тебя задумал. Чтоб быстрей улеглось. Ничаво. Посидишь, уму-разуму заодно набересси.

– А… сколько? Сколько сидеть? Когда он меня заберет?

Федотыч замолчал, вздохнул:

– Да кто ж его знает, донюшка?

Увидев, что я снова плачу, добавил:

– Уж поди не век тебе там куковать, чай, не сирота. Ты нос не вешай. Папка в тебе души не чает, сама знаешь, егоза.

Его слова приободрили меня. Ведь действительно, папка не оставит свою Нинон. Позлится да отойдет, пошлет за мной, а то и сам приедет. И будет у нас все по-старому.

– А ты кто ж такой, Федотыч?

– Тю! Да товарищ я.

– Не встречала тебя у нас ни разу.

– Зачем нам встречаться? Я по другим делам товарищ. Тебе того знать не надобно.

Даже не помню, как уснула. Стало тепло, хорошо. А потом в один миг будто электричество кто выключил.

Утром Федотыч растолкал меня:

– Просыпайся, доня, – сходить скоро.

А я боюсь глаза открыть и думаю: пусть мне все приснилось. Пусть бы ничего этого не было. Потом осмелела – всю жизнь так не пролежишь – выглянула в окно: солнце как раз встало, одни березы проносились кругом, припорошенные снегом. «Что им до моей судьбы?» – подумала я. Федотыч выглянул в окно:

– Ну, пошли, подъезжаем уж.

Перрон, на котором мы оказались, мели, синхронно шаркая вениками, два дворника, – ночью, видно, шел снег. Я подняла голову и увидела на двухэтажном каменном здании вокзала название города – Борисов. Я подумала: наверное, был какой-нибудь важный Борис, и в честь него назвали город: «– Это чей?» – «Да Борисов!» И что ты думаешь, так и есть ведь – в честь князя Бориса и назвали, я потом узнала, уже после всего. Все-таки неглупая я была, наивная только.

Пассажиры нашего поезда бежали, прихватив тюки и чемоданы. Сонных детей тащили бойкие бабы. Мы с Федотычем, охваченные общим волнением, поспешили за всеми. Хотя куда уж мне было торопиться, если подумать? Кто меня ждал? Федотыч оставил меня с чемоданом на вокзале и вот уже через полчаса вернулся довольный, потирая руки, – договорился с каким-то мужиком, чтобы тот отвез нас в нужную деревню.

Мы вышли в город, и я удивилась: нас ожидала