Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

Увидев девчонок, я поняла, что и обида на них, и мои ночные страхи улетучилась: да что эти дети понимают? И грудь у меня какая надо. Что там Кира напридумывала! Алексей Петрович очень даже оценил. Мне захотелось все им рассказать, во всех подробностях. Похвастаться своей взрослостью. Увидеть, как Кира стреляет своими черными глазами, лопается от зависти, как Тата хлопает ресницами, как ей не хватает слов от удивления. Но я не могла… Это была моя тайна. Тайна, которая меня и сгубила.

После школы мы с Татой и Кирой побежали в Третьяковку на выставку лучших произведений советских художников. Я так мечтала попасть сюда, но сейчас брела вслед за подругами и ничего не замечала, думала только о Гумерове и о том, что случилось. Чувства мои снова перемешались. Все во мне горело, будоражило меня. Было и стыдно, и неловко, и страшно. Но в то же время я была немножко горда собой. Я теперь – женщина! Девчонки не могли не заметить моего состояния. Они допытывались: что, Нинка? Что? Что случилось? Чего ты какая-то… стеклянная? Но я отнекивалась. Одна Кира прищурила глаз и покачала головой, словно говоря: так я тебе и поверила. Смотри, Нинка, берегись! Меня несло с моими фантазиями, я заговорила словами Гумерова:

– Вот, например, мы сейчас бьемся, чтобы ткани наши были сродни произведениям искусства. И советская графика – она очень влияет на то, каким будет наш текстиль. Связь очень, я бы даже сказала, явная.

– Ой… ты чего это так заговорила? – Даже Тата заметила, что что-то со мной произошло.

Как в дурмане пролетело несколько недель. Я не верила происходящему. После школы Алексей Петрович ждал меня в соседнем переулке, нетерпеливо постукивая по рулю своими красивыми пальцами, и вез на квартиру. Временно нашу квартиру, как он говорил. По дороге расспрашивал меня обо всем, как я жила эти дни без него, что читала, что запомнилось. Казалось, его интересовало все, даже мое детство, первые воспоминания. Алексей Петрович был таким внимательным ко мне, как никто никогда, даже папка. Спрашивал такое самое сокровенное, о котором никто про меня не догадывался. Он за короткое время всю меня почувствовал и понял. Даже как-то попросил принести мои детские фотографии, очень внимательно их рассматривал. На второе свидание принес мне шелковое белье. Потом я прятала его у себя в комнате и вешала сушиться на батарею под полотенце, чтобы мать не нашла.

Мы поднимались по лестнице, он трясущимися руками отпирал дверь – ключи обязательно несколько раз падали, – а там все развивалось по одному и тому же сценарию. Сначала он просил меня медленно раздеться, рассматривал меня, трогал и даже нюхал. Мне это было странно, всегда хотелось, чтобы это скорее закончилось и началось понятное. Понятное длилось почему-то совсем недолго, Алексей Петрович становился беспокойным, суетливым и вот уже собирался, просил меня поскорее одеться. Ведь у меня не было никакого опыта, я не знала, как все должно быть, а спросить было не у кого. Я боялась признаться себе, но мне нравились именно наши разговоры по дороге в эту квартиру, а не то, что было потом.

Девчонкам в эти дни врала, что надо домой – мать болеет. Она и вправду в последнее время выглядела как-то неважнецки, все отдыхала, но мне не было до этого дела. Я врала ей, что иду к Тате готовиться к контрольной, и тут же убегала. Время бешено неслось. История с заметкой забылась сама собой. По вечерам мы иногда ходили с папой в театр, все, казалось бы, осталось как раньше. Но нет – эти походы уже не доставляли мне былого удовольствия. Я больше не чувствовала себя папиной дочкой: мой секрет разделял нас.

Однажды столкнулись с Гумеровыми в Концертном зале Чайковского на Вагнере. Алексей Петрович нисколько не смутился, вел себя как обычно: снисходительно-насмешливо. И жена его, в этот раз в элегантном платье из синего бархата, отделанном гипюровым воротником, как обычно меня не заметила. Видимо, была уверена, что я еще не вошла в возраст ее потенциальных соперниц. «Ха-ха, – подумала я и тут же спохватилась: – Интересно, так ли он внимателен к ней, как ко мне?» Ревность начала одолевать меня.

Хочу сказать тебе, что много-много лет в случившемся я обвиняла только себя, оправдывала Гумерова. Тебе это может показаться странным, но так оно и было. Я чувствовала себя порочной и была уверена, что именно мои слова и мое поведение тогда в квартире у Муры подтолкнули его, показали ему зеленый свет: с этой можно, она сама виновата – заслужила. Сейчас, в конце жизни, когда я многое перевидала, уже так не думаю. Гумеров был больной, порочный во всех отношениях, страшный человек. И я оказалась всего лишь одной из его жертв. Он не знал раскаяния, он ничего в действительности не боялся: умел управлять своей Надькой и нами, молоденькими дурочками. Отец мой, прошедший Гражданскую, удержавшийся в конце 30-х, боялся Гумерова как огня. Чувствовал в нем беспринципного опасного человека. Зверя.

Через три недели, это была пятница, Алексей Петрович повез меня на квартиру, но по дороге молчал, а я, пытаясь сгладить гнетущую атмосферу, наоборот, болтала, рассказывала шутки про школу и одноклассников, какие они глупые дети. Мне очень хотелось, чтобы он переменился, чтобы мы снова поговорили, как прежде.

Мы вошли, но он не стал раздевать меня еще с порога, как обычно, а усадил в заваленное тряпьем кресло и заговорил чужим учительским тоном:

– Знаешь, Нина, нам надо… хм… расстаться. Вот такая драматургия.

Я растерялась. Никак не ожидала этого.

– Но почему?

– Я все-таки слишком… хм… стар для тебя. Тебе нужен хороший милый мальчик, комсомолец. Понимаешь, чувствую, будто отнимаю у тебя будущее, будто… поступаю… хм… не совсем честно.

– Мне не нужен никакой мальчик! Алексей Петрович, что вы такое говорите? – Я все еще была с ним на «вы» после всего.

Алексей Петрович замахал руками. Как-то даже брезгливо у него получилось. Будто я предлагала ему что-то неприятное.

– Нет, Нина, нет. Не могу так. Не сплю ночами, совесть заела совсем.

– Но я же сама все устроила. Сама! Вы ни в чем не виноваты! Все я. Не бросайте меня, пожалуйста!

– Нина… Я все решил. Не могу. Все. Нет, все. Все кончено. Такой вот финал. Прости.

Я зарыдала. Такого горя не испытывала никогда до этого. Мне показалось, что мир мой рухнул. Что случилось самое плохое в моей жизни. Я просто обезумела и сказала первое, что пришло в голову:

– Ну так я пойду к вашей