Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

Гумеров вскочил и нервно зашагал по комнате. Голос его стал каким-то чужим, колючим:

– Никуда ты не пойдешь. Нельзя. Что ты такое говоришь? Какие глупости!

– А вот пойду! – с вызовом бросила я.

Он в ужасе подбежал ко мне и больно схватил за руки:

– Не смей! Мы все погибнем! Как ты не понимаешь? И я, и ты, и твой этот… папка!

Я растерялась:

– Папа? При чем тут папа?

– Ты забыла, что ли, кто отец Надьки? Забыла? Если он узнает – нам всем конец. Кто-то пронюхал про нас. Кто? Ты сказала кому-то? Похвасталась? Нажаловалась?

– Я? Никому. Совсем никому.

– Это уже неважно сейчас. Надька узнала. Эх… Если буду и дальше видеться с тобой, она заставит его… что-то мне сделать. Она мстительная. Дрянь. Ненавижу ее. Вынужден с нею жить. Вынужден. Как она мне противна! Старая. Эти ее толстые ляжки. И как узнала? Кто? Как? Ведь как-то все обходилось.

– Что значит обходилось?

Он растерялся, забормотал:

– Ничего не значит! Понимаешь, Нина. Я ценю… хм… молодость, юность. Я, если хочешь знать, эстет.

– Не понимаю.

– Надька ведь тоже была молоденькой, когда я увидел ее. Заканчивала школу. Острые коленки. Хм… Маленькие грудки. Вылитый цыпленок. Я влюбился, тем более ее папаша…

– Так что же… Как это? Были и другие?

Он, увидев, что я больше не плачу, уселся в кресло напротив и закурил:

– Ну нет, конечно. Как ты могла подумать? Ты – самая-самая. Поверь мне. Просто мне не хватало… хм… молодости. Глотка свободы. Тонкой прозрачной кожи. Округлых, детских таких щечек. Когда ровные гладкие пальчики без этих вен и узлов… – Он гадливо поморщился. – Ты шокирована, Нина? Не надо. Просто все это необходимо закончить прямо здесь и сейчас. Вот такая драматургия. Так будет лучше для всех, поняла?

Он быстро накинул на меня пальто, ловко посадил в машину, привычным маршрутом довез до соседнего с моим домом переулка. Я молчала. В голове звенело. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня. Чтобы сказал, что передумал, что не может без меня. Обнять, почувствовать его запах. И пусть все видят – наплевать! Пусть он только передумает! Но он сказал:

– Мне было хорошо с тобой, моя девочка. Очень жаль, что вот так. Ты не поминай это… лихом, хорошо? И никогда никому не рассказывай. Да. Все равно никто не поверит.

Он практически силой вытолкал меня из машины и уехал, резко тронувшись с места. Я постояла еще на морозе и пошла домой. В душе было пусто. Будто я – яблоко и из меня вынули сердцевину. Ничего не чувствовала.

Мать отшатнулась:

– Ой… заболела, что ли, а?

– Нет, просто полежу.

– Что с тобой? Это самое… Сама не своя. Опять без шапки ходила, а? А я говорила! А панталоны теплые где?

– Ничего. Оставь меня. Не трогай. – Я пошла в комнату, закрыла дверь и легла.

Чувствовала, словно жизнь моя закончилась сейчас и навсегда. Ноги ослабли. Все тело налилось тяжестью. Захотела выпить воды, но не смогла подняться. Вскоре провалилась в сон.

Ни на следующее утро, ни днем позже не смогла подняться в школу. Мать позвала врача – здорова, переутомление. Пусть полежит.

Отец сидел со мной каждый вечер, наконец приходил после работы вовремя, не болтался черт-те где, но говорил не то. Какую-то ерунду про театр. Будто это все еще меня интересовало. А у меня все болело в груди, сжимало так, что трудно было дышать. Не знала, что такое бывает в жизни. Отец что-то продолжал говорить, а я лежала и думала: Алексей Петрович узнает про меня, передумает и придет. Расскажет все отцу, разведется со своей Надькой. Он же сказал: я самая-самая. Он не любит Надьку, он хороший, и все это какое-то наваждение.

Прошла неделя. Я с трудом стала ходить в школу. Но все было не то. Меня не отпускало мое горе. Просыпалась – и оно давило на меня. Шла в школу, но ничто и никто меня не радовал. Кира с Татой пытались расспрашивать, что случилось, но я молчала. Классная оставляла после уроков на разговоры. Я молчала. Не могла никого видеть, не желала ни с кем говорить. Приходила из школы, ложилась в кровать и смотрела в потолок: мне не хотелось жить без Гумерова. Без единственного на свете человека, который меня понимал. И тогда я решила, что должна встретиться с Алексеем Петровичем, все ему объяснить. Ведь он не знал, что я люблю его. Я была уверена, что это любовь, понимаешь? Что это именно она и есть. И что такое на всю жизнь. Мучилась: я наверняка что-то сделала не так, сама все испортила. Поэтому он меня бросил. Если бы он знал, что я люблю его, то не побоялся бы ни своей Надьки, ни ее папаши.

Звонила несколько раз в день, но секретарша раздраженно твердила, что Алексея Петровича нет. А потом сказала: не звони ему, деточка, он очень занят. Не возьмет трубку.

Тогда я пришла к нему на Кировскую, в это стеклянное бездушное здание, но старуха перекрыла дверь своим сухоньким тельцем:

– Нельзя! У него совещание! Там САМ!

Я закричала:

– Алексей Петрович! Мне нужно с вами поговорить!

Он не вышел. Я плелась домой и размышляла: как мне встретить его? Я должна была объясниться, должна! Решила: буду каждый день звонить, ходить к нему. Он выслушает меня! А если встречу в театре – скажу прямо там, при Надьке. И мне не стыдно – я же люблю его.

А вечером он сам позвонил в дверь. Я обмерла от счастья. Он приехал к отцу! Сейчас все выяснится! Он разведется с Надькой и женится на мне!

Они заперлись в кабинете. Я не находила себе места, задыхалась от волнения. Мать тревожилась:

– Что он пришел? Да еще, это самое, домой… Что случилось, а?

– Ах, мать… Не понимаешь. Он из-за меня!

– Из-за тебя? Что ты натворила, а? Что-то не то с той заметкой? Не написала вовремя? Или что?

– Да ничего… Наоборот!

Вскоре позвали меня.

Алексей Петрович сидел в отцовском кресле и курил. Красивый, величественный. Тонкие нервные пальцы сжимали папиросу. У глаз собрались морщинки. А ведь он уже не молод, почему-то подумала я и тут же представила себя рядом с ним в свадебном платье. Отец стоял у окна. На всю жизнь запомнила ужас в его глазах, когда он обернулся. Он прокашлялся и заговорил каким-то чужим, совершенно не своим голосом:

– Понимаешь, Нинон… Тут, так сказать, такое дело. Я понимаю все эти девичьи фантазии. Но