Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

культуру без Пушкина или Пушкина вне русской культуры. Однако я хотел бы обратить ваше внимание вот на какой момент. Когда мы говорим о том, что Пушкин – выразитель русского духа, это, наверное, совершенно правильно. Но вот есть одно замечание, которое я бы хотел процитировать, замечание это сформулировано Владимиром Сергеевичем Соловьевым. «В стихотворениях Пушкина, без сомнения сознательных, русский национальных дух высказывается ненарочно (за исключением двух-трех самых слабых), поэтому они и хороши, а в патриотических стихах Розенгейма и т. и, этот дух выражен нарочно, поэтому они никуда не годятся». Вот эта вот нарочность выражений есть некое внутреннее самоограничение, есть некая, так сказать, умозрительная программа, которую может задавать себе автор, и не важно, будет он выражать русский дух, украинский, немецкий, какой угодно дух. Но если для него эта задача оказывается выше задачи выражения какой-то сущности мира, сущности личности, то в результате, как говорит Соловьев, получатся стихи, которые в принципе никуда не годятся. Эта подлинная поэзия, поэзия зрелого Пушкина, по словам того же Соловьева, говорит о том, что она характеризуется всеобъемлющим универсализмом.

Сегодня мы услышим в частности о том, как мировая культура присутствует на страницах «Евгения Онегина». Я не буду касаться этой темы подробно, лишь скажу о том, что любой национальный дух в поэзии, в том числе и в русской поэзии, великого русского поэта Александра Пушкина, совершенно необходим. Без него, можно так сказать, не существовали бы плоть и кровь этой поэзии, но он не исчерпывает ее сущности – она будет выше него, потому что главное измерение здесь, и у Пушкина в частности, – это человек, человек как таковой. Здесь я хотел бы напомнить вам «Медного всадника», Евгений там – именно человек как таковой. Все его социальные определения, которые даются, например, бедный чиновник и так далее, как бы уравниваются тем, что он происходил из знатнейшего боярского рода. Он остается просто человеком, потому и конфликт происходит между Петром или империей с человеком как таковым. Для Пушкина критерий человека, если хотите как создания божьего, – главный и основной.

Ну, если уже зашла речь о «Медном всаднике», много говорится о полемике Пушкина и Мицкевича, причем именно как о полемике. И говорят о том, что «Медный всадник» начат был после того, как Пушкин получил «Дзяды» Мицкевича. И в стихотворении «Петербург» прослеживается много общего с «Медным всадником» Пушкина, например, в описании Петербурга, особенно Марсовых полей. Можно услышать также, что польский поэт отрицательно относился к Петербургу, а Пушкин, наоборот, воспевал ему хвалу. Пушкин представляется неким имперским поэтом, которого вдохновляла мощь Русской империи и ее символ – город Санкт-Петербург.

Разница между подходом Пушкина и подходом Мицкевича действительно была. Но она заключалась не в том, что Пушкин был апологетом, так сказать, империи, а Мицкевич – национально-освободительного польского движения. То, что Мицкевич был с ним связан, это понятно. У Пушкина это было ни что иное, как универсальное и принципиальное отрицание подавления человека как такового. В самом главном они были весьма схожи, но Пушкин брал эту проблему глубже и шире, потому, собственно говоря, в «Медном всаднике» главная коллизия заключена в том, что естество, естественная жизнь противостоит волюнтаризму и насилию Петра с первых строк вступления до самых последних эпизодов поэмы.

Я хотел бы, может быть, это не совсем уместно, всё-таки не научная конференция, но просто, буквально, если позволите, одну секунду о «Медном всаднике». Оказывается, что на поэтический текст можно посмотреть не только с позиций слова, но и с позиций музыки слова, как смыслообразующего начала. Вот такая непонятная поэма – «Медный всадник». Ведь считается, что прослеживается конфликт Евгения и Петра, то есть общего и частного, общее пребывает выше частного, потому что речь идет о государстве, а не о судьбе одного человека. А Андрей Белый, скажем, считает наоборот, что конфликт действительно есть, но побеждает человек, а не Петр и не империя. Была и третья точка зрения, где были ссылки на сложность диалектики истории, где вышло так, что каждый из оппонентов по-своему прав, и там, и там есть своя логика, и главная цель – показать эту коллизию. Ну, третья, в общем, совершенно не имеет смысла. А вот я бы хотел показать вам график звучности, движение звучности по всей поэме. Что такое звучность стиха? Открытость его, его открытое звучание. Оказывается, что чем открытее звучит стих, тем открытее в нем выражаются эмоции. Чем более сдавленно звучит, тем более закрыты эмоции. И в центре или вокруг него (это в любом стихотворении, на разных языках) располагается тематически наиболее значимая вещь. Эта теория изложена в моей книжке «Музыка поэтической речи» 1984 года издания, можно посмотреть.

Так вот вступление, эта ода Петербургу, – та самая идеальная средняя часть. Там где «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия», – это тоже в середине графика. Это первая и вторая части, которые ближе всего стоят к идеальной средней, из чего следует, что именно здесь, во второй части, формулируются ключевые проблемы. Я не буду говорить подробно, потому что уже существует детальный анализ поэмы, но обращу ваше внимание только на вступление к ней, которое всегда всех смущает и свидетельствует об имперскости мировоззрения Пушкина. Тут дело в том, что речь идет о вступлении двух планов, то есть, внешней интонации, если говорить о её музыкальности, может идти речь о её интонационном неком развитии, скажем, аттической интонации сложных придаточных, с наращиванием однородных членов предложения. Однако эта интонация разрывается, она всегда существует внутри, она не может существовать долго, она обрывается. Это знаете, как рябь волн, которая ярко блестит. Они блестят на солнце, мы их видим, но вот это подспудное течение, внутреннее, этой звучности или мелодии, и вовсе, оказывается, течет в противоположном направлении. Потому, собственно говоря, исследователи и сам высочайший цензор «Медного всадника» Николай I были смущены именно вступлением, где, казалось бы, звучит неповторимая ода Петербургу. «Люблю тебя, Петра творенье». Кстати, очень любопытно, что здесь есть ссылка к Вяземскому, к тому самому Вяземскому, где звучат строки «Я Петербург люблю». И так начинается каждое четверостишье этого стихотворения Вяземского. То есть, и это очень важно, примечание Пушкина в «Медном всаднике» следует воспринимать как часть текста, чтобы представить себе, что хотел провести через цензуру монарха сам поэт.

Но это только одна сторона дела. Самое-то главное заключается в том, что в этом самом вступлении зажата внутренняя эмоция, она раскрывается только в самом-самом конце его: «Была ужасная пора, об ней свежо воспоминанье». Вот