Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

тут идет взлет, эмоция как бы вырывается из каких-то тенет и летит вверх. Это уже переход к самой теме, и все остальные разделы, то есть первая и вторая часть, значительно выше по уровню звучности, чем это самое вступление. Об этом можно говорить очень много и подробно. Я этого делать сейчас, конечно же, не буду. Хочу сказать в этой связи только одно: самая главная, сквозная тема Пушкина, как мне представляется, это все-таки вот эта его обращенность к сущности жизни, к сущности человека, к тому абсолютному началу, которое для него было непреложным или, если хотите, божественным. Все остальное в мире, где Пушкину пришлось участвовать, как и всем приходится участвовать, – было вторичным. Собственно говоря, Пушкин отдал этому внешнему миру саму свою жизнь, именно он его и убил.

Вы знаете, удивительная метаморфоза: 200 лет со дня рождения, уже более чем полтораста со дня смерти, а когда начинаешь размышлять о гибели Пушкина, спокойно невозможно, да? Совершенно невозможно, кажется, еще можно что-то сделать, как-то предотвратить это, каким-то образом этому помешать. Не понять, как возможно было все это, как возможны были все эти записки, это непонимание друзей. Все в общем психологически понятно, но совершенно непонятно с точки зрения того абсолюта, который существует в пушкинских стихах, в пушкинской поэзии, с ней все это уж никак не состыковывается. Эти тяжелые, в общем-то размышления о гибели Пушкина – неизбежны. Но что было, то было, они, к сожалению, в достаточной мере опять же символичны для истории русской культуры.

И все же, я бы хотел, заканчивая свое краткое выступление, напомнить и так памятное стихотворение, конечно же, весьма памятное, и необычайно важное для самого Пушкина. То стихотворение, которое не засалит даже хрестоматийный глянец. Хрестоматия Пушкина не убила, он здесь выстоял.

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа,

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокой век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспаривай глупца.

Здесь вся поэтическая и жизненная программа Пушкина. Здесь и тот самый универсализм Пушкина, о котором говорил Владимир Соловьев, здесь и его обращенность именно к божественному началу поэзии («Веденью божию, о муза, быть послушна»), к той самой сердцевине жизни, средоточию бытия, которому он всегда оставался верен. Может быть, именно поэтому мы можем говорить и о самом Пушкине как об абсолютной, непререкаемой ценности в мировой культуре, в русской культуре, в культуре нашей страны и других, и других, и других стран. Пушкин представляется нам абсолютной ценностью.

Поэт и чернь[29]

Добрый вечер, дорогие друзья. Итак, мы открываем сегодня 49-й выпуск нашего ежемесячного международного научно-художественного журнала на сцене. Этот наш выпуск довольно резко называется «Поэт и чернь». Впрочем, название это само по себе пушкинское такое, тема – тоже пушкинская, а поскольку это год Пушкина, и этот выпуск нашего журнала тоже посвящен Пушкину, следовательно, разобраться в том, что это такое, в чем смысл этой пушкинской антиномии, наверное необходимо.

Ну, прежде всего следует сказать следующее, что тема эта, кроме прозаических произведений, довольно ярко отражена в стихах великого поэта. Ну, скажем, «Поэт и толпа», 1828 г., «Поэту», 1830 г., ну и, наконец, знаменитое «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», 1836 г. То есть присутствует некий лейтмотив, который проходит сквозь все творчество Александра Пушкина.

Давайте вспомним первое из этих стихотворений. Я с вашего позволения просто прочитаю его для того, чтобы освежить в памяти.

«Поэт и толпа»

Procul este, profani.[30]

Поэт по лире вдохновенной

Рукой рассеянной бряцал.

Он пел – а хладный и надменный

Кругом народ непосвященный

Ему бессмысленно внимал.

И толковала чернь тупая:

«Зачем так звучно он поет?

Напрасно ухо поражая,

К какой он цели нас ведет?

О чем бренчит? чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,

Как своенравный чародей?

Как ветер, песнь его свободна,

Зато как ветер и бесплодна:

Какая польза нам от ней?»

«Поэт»

Молчи, бессмысленный народ,

Поденщик, раб нужды, забот!

Несносен мне твой ропот дерзкий,

Ты червь земли, не сын небес;

Тебе бы пользы все – на вес.

Кумир ты ценишь Бельведерский.

Ты пользы, пользы в нем не зришь.

Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?

Печной горшок тебе дороже:

Ты пищу в нем себе варишь.

«Чернь»

Нет, если ты небес избранник,

Свой дар, божественный посланник,

Во благо нам употребляй:

Сердца собратьев исправляй.

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы;

Гнездятся клубом в нас пороки.

Ты можешь, ближнего любя,

Давать нам смелые уроки,

А мы послушаем тебя.

«Поэт»

Подите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело,

Не оживит вас лиры глас!

Душе противны вы, как гробы.

Для вашей глупости и злобы

Имели вы до сей поры

Бичи, темницы, топоры; —

Довольно с вас, рабов безумных!

Во градах ваших с улиц шумных

Сметают сор, – полезный труд! —

Но, позабыв свое служенье,

Алтарь и жертвоприношенье,

Жрецы ль у вас метлу берут?

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Вот такое вот стихотворение Пушкина. Какое-то,