Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот откуда это противопоставление: с одной стороны, понятно, почему Пушкин говорит о свободе поэта как условии его творчества. И с другой стороны, что значит вот эта злобная чернь? Прежде всего, это какое-то подчинение человеческого «я» внешним для этого «я» обстоятельствам, полное подчинение, полное приспособление к чему-то, что не соответствует внутренней природе человека. Это определение себя через что-то объективное. И это стремление преодолеть в себе этот самый голос, если хотите, природы, хотите – сущности мира, хотите – бога, как угодно, но вот этого стержня надиндивидуального над индивидуальным. Это, в сущности, достаточно хорошо описал Достоевский в «Преступлении и наказании». Ведь Раскольников, вся так называемая философия Раскольникова, – это определение себя через то, как он воспринимается или может восприниматься в обществе. Но не через внутреннее свое ощущение правды, которое он должен как-то заглушить. То же самое в любом преступлении, если хотите, в физиологии любого преступления. Оно начинается с того, что заглушается внутренний голос, и человек пытается определить себя через внешний мир. Но спрашивается, какой смысл в совершении одного, второго, третьего преступления человеком?
Возьмите знаменитый роман-антиутопию Джорджа Оруэлла «1984». Там как бы все понятно. Но давайте вспомним знаменитого О’Брайена, мучителя, который истязал своих жертв. В чем внутренняя причина его поведения, для чего он это делал? Вы помните, некогда Ницше сказал, что жизнь познается через страдания (лучше чужие) по той простой причине, что когда человек в страхе, он не может ясно видеть мир. Необходимо познавать мир, наблюдая страдания, но не собственные, чужие. Вот О’Брайен примерно так и поступает. Он истязает своих жертв для того, чтобы каким-то образом убедить самого себя в том, что он придумал существование в себе вот этого стрежня, о котором я говорил. Его нет, нечего его придумывать, его нельзя взять в руки, его нельзя пощупать, его можно лишь абстрактно постулировать. Но этот абстрактный постулат тоже как бы не совсем научный, а, скорее – ну, хотите верить, верьте, – это религиозное что-то. Вот и все. Но в себе-то что-то с ним делать надо. Его надо задушить, совершить еще одно преступление, увидеть, как человек, которого он истязает, отказывается от самого дорогого, что у него было в жизни – от любви, и он желает, чтобы казнь, которая его ждет, ждала бы его любимую, но не его, вот тогда О’Брайен торжествует и выпускает его. Это механизм определения человеческого «я» через нечто внешнее и стремление этого человека избавиться от того, что его раздваивает, от этой двойственности, которая его мучает. Он хочет убить в себе то, что в принципе не убиваемо. Потому он постоянно двойственен, постоянно на распутье, постоянно борется с самим собой. Вот это и есть главная характеристика того, как мне кажется, что понимал Пушкин под чернью. Откуда же берется эта злобность, о которой идет речь? А именно отсюда она и берется – от ощущения внутренней несостоятельности самого себя и вместе с тем от колоссального неверия в то, что это действительно реально существующая вещь в нем.
Я бы хотел немножко, чуть-чуть напомнить вам замечательную предсмертную речь Александра Блока об Александре Пушкине. Вы, конечно, знаете, это хорошо, тем не менее, вот что писал Блок:
«Так, например, никогда не заслужат от поэта дурного имени те, кто представляют из себя простой осколок стихии, те, кому нельзя и не дано понимать. Не называются чернью люди, похожие на землю, которую они пашут, на клочок тумана, из которого они вышли, на зверя, за которым охотятся. Напротив, те, которые не желают понять, хотя им должно многое понять, ибо они служат культуре, – те клеймятся позорной кличкой: чернь; от этой клички не спасает и смерть; кличка остается и после смерти, как осталась она за графом Бенкендорфом, за Тимковским, за Булгариным – за всеми, кто мешал поэту выполнять его миссию».
Или:
«Вряд ли когда бы то ни было чернью называлось простонародье. Разве только те, кто сам был достоин этой клички, применяли ее к простому народу. Пушкин собирал народные песни, писал простонародным складом; близким существом для него была деревенская няня. Поэтому нужно быть тупым или злым человеком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог разуметь простой народ. Пушкинский словарь выяснит это дело – если русская культура возродится.
Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет «светский», давая собирательное имя той родовой придворной знати, у которой не осталось за душой ничего, кроме дворянских званий; но уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Эти чиновники и суть наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня: не знать и не простонародье; не звери, не комья земли, не обрывки тумана, не осколки планет, не демоны и не ангелы. Без прибавления частицы «не» о них можно сказать только одно: они люди; это не особенно лестно – люди-дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света».
Чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она – внешнему миру; требует от него «пользы», как просто говорит Пушкин; требует, чтобы поэт «сметал сор с улиц», «просвещал сердца собратьев» и прочее.
Со своей точки зрения, чернь в своих требованиях права. Во-первых, она никогда не сумеет воспользоваться плодами того несколько большего, чем сметение сора с улиц, дела, которое требуется от поэта. Во-вторых, она инстинктивно чувствует, что это дело так или иначе, быстро или медленно, ведет к ее ущербу. Испытание сердец гармонией не есть занятие спокойное и обеспечивающее ровное и желательное для черни течение событий внешнего мира».
Я думаю, что нет необходимости говорить о том, сколь актуальны эти слова Блока. Ведь, в сущности то, что окружает нас сегодня, – это, прежде всего, некий принцип выгоды. Человек, молодой человек особенно, формирующийся сегодня, усваивает то, что хорошо, то, что выгодно – хорошо обеспечить себя, ну и своих близких, это в лучшем случае. Хорошо устроиться в жизни так, чтобы жить по-настоящему,
