Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

по себе, его создает принудительно закон рыночных отношений». «Заботиться нечего… растет сам по себе… закон рыночных отношений», – написано истинным марксистом в 1957 г., к 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции, и не удивительно, что в советской печати статья не появилась[289]. Ибо так и не начал действовать закон, который бы сам по себе снабжал людей луком, лампочками, дармовыми сумками и прочими мелочами, без которых однако трудна духовно богатая жизнь.

В университетской библиотеке, которой я пользуюсь, нет сочинений Маркса в русском переводе, поэтому заимствую у Лифшица подборку высказываний Маркса, опубликованных в 1851-м году и восстанавливающих ход его мыслей о дальнейшем движении истории: «Налицо великий факт, характерный для нашего XIX века, который не смеет отрицать ни одна партия… В наше время всё как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты. Победы техники как бы куплены ценой моральной деградации… Все наши открытия и весь наш прогресс как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной силы. Этот антагонизм… между производительными силами и общественными отношениями нашей эпохи есть осязаемый, неизбежный и неоспоримый факт. Одни партии сетуют на это; другие хотят избавиться от современной техники, чтобы тем самым избавиться от современных конфликтов; третьи воображают, что столь значительный прогресс в промышленности непременно должен дополняться столь же значительным регрессом в политике. Мы, со своей стороны, не заблуждаемся относительно природы того хитроумного духа, который постоянно проявляется во всех противоречиях. Мы знаем, что новые силы общества, для того, чтобы действовать надлежащим образом, нуждаются лишь в одном: ими должны овладеть новые люди, и эти новые люди – рабочие».

Эти слова, высказанные и напечатанные в середине Девятнадцатого столетия (тогда в Лондоне начал выходить герцен-ский «Колокол», а в Индии поднялось восстание против англичан) не были гласом вопиющего пустыне. Маркс использовал «заколдованное богатство», почти никого не обогащающее – мысль Карлейля из очерков «Тогда и теперь», Генри Адамс, читавший и Карлейля, и Маркса напишет в трактате «Динамо и Дева» об энергии, вечно возрождающейся и перерождающейся, обнаруживающей всё больше силы мускульной и все меньше – мыслительной. Ни одна партия не отрицала противоречия между достижениями и упадком, различались объяснения и выводы.

Лифшиц поясняет в пределах своей темы – Маркс о проблемах искусства: «Итак, противоречие между возможностями, которые открывает для всей человеческой культуры развитие производительных сил современного общества, и тем положением, которое занимает искусство при капитализме, есть частный случай общественных противоречий буржуазного периода истории. Дальнейшая судьба искусства и литературы тесно связана с решением этих противоречий, и это последнее не может быть даром неба. Оно неизбежно требует целой эпохи коренной революционной ломки старого общества и нравственного подъема самой трудящейся массы».[290]

Сколько же должно пройти веков, чтобы этот диалектический оборот совершился? Понятно, не две и не три пятилетки, даже если две, уложившись в одну, достигнут поразительно успешных результатов.

«Приземистая опора нации» – в романе «Все люди враги» Ричардом Олдингтоном сказано о ремесленниках и торговцах. Возрастание и укрепление этой опоры заняло не меньше двух столетий. В Западной Европе сравнительно скоро ужасы Большого Террора времен Великой Французской революции были в сущности забыты, память о революции превратилась в цирковой аттракцион, благодаря революции поднялось производительное «среднее сословие», не желавшее вспоминать, какой ценой оно поднялось. Сумевшие исподволь сколотить копейку, вздыбившись революционной волной, отправили «на фонарь» аристократов, они же стали плотиной, о которую разбивались последующие революционные подъемы: кто сумел отвоевать себе сносное положение, тому было что терять, и сила революционная стала силой охранительной.

Пером Бальзака оборотистый торговый агент описывает угасание революционного энтузиазма: «То же мне, республиканцы! Беседуешь с ними, они беседуют с тобой, разделяют твои взгляды, кажется – вот-вот договорились, что пора свергнуть всё на свете… Черта с два! Если есть у него клочок земли, чтобы вырастить дюжину кочанов капусты, или лесок, где дерева хватит только на зубочистку, – так он сразу же начинает болтать об упрочении собственности, о налогах, доходах, возмещениях, о разном вздоре, и я только зря трачу время и красноречие на разговоры о патриотизме!»

Это увидели и услышали русские современники Бальзака. Превращение революционной силы в реакцию Герцен наблюдал в Западной Европе, когда успевшие остепениться вчерашние отверженные давили своих же алчущих куска хлеба собратьев. Автор «Писем с Авеню Мариньи» видел, как лавочники стреляли в рабочих, и дал увиденному определение: «Мещанство, последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности». Увиденное сделало его, западника, славянофилом. Россия, Герцен веровал, такой не станет. С ним согласились приезжавшие к нему за советом Толстой и Достоевский.

«Целой эпохи» Россия не прошла и стала поперек дороги прогресса, совершив переворот и превратив социализм в пугало, от которого стали шарахаться страны, где со временем могла бы совершиться, в точности по Марксу, революция. Это был бы не захват власти, не переворот, а всеобщий подъем, когда многие экономические проблемы уже решены. Но мы разрушили старый режим, когда проблемы ещё даже и не назрели, а когда назрели, оставив людей без достаточных средств существования и без элементарных бытовых удобств, то мещанское благополучие и стало представляться последним словом или концом истории: дальше двигаться некуда!

Семья моей матери, Воробьевы, в предреволюционные годы жили в Петрограде на углу Каменноостровского проспекта у Набережной реки Карповки (на другом конце той же набережной жил со временем репрессированный П. К. Губер). Когда поехал я туда посмотреть их места, то прямо напротив, через речку, довольно узкую, увидел на другом берегу мемориальную доску. Пошёл через мостик взглянуть, что же увековечено. Оказывается, там, на квартире меньшевика Суханова, большевики принимали решение о восстании. Это мы ещё в школе проходили, и со школьных лет у меня в сознании гвоздем застряло изумление: всепонимающий Ленин в полемике с тем же Сухановым утверждал, что революцию можно сначала произвести, а уже потом создать для неё предпосылки. Это говорил марксист, понимавший насквозь природу капитализма! Нам объясняли, что в том и заключался ленинский вклад в разработку марксистского учения. Но ведь сам Маркс в переписке с русскими марксистами, торопившимися совершить государственный переворот, им объяснял, что это было бы опрометчиво.

После Ленина пришлось спешить Сталину – с коллективизацией ради индустриализации, и он создал индустрию ценой разрушения деревни: вытащил нос, хвост увяз. Спешил