Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа - Понсон дю Террайль

– Кажется.

Фипар проговорила это слово с содроганием и опять хотела встать.

– Да погоди же, поговори со мной! – попросил Рокамболь притворно-ласковым голосом, обвивая своими руками морщинистую шею старухи.

– Признайся, мамаша, – продолжал он шутливым тоном, – что судьба благоприятствовала тебе, когда тебя вытащили из воды в ту ночь, а?

И при этом Рокамболь сдавил горло старухи.

– Ах! Что ты делаешь? – прохрипела она.

– Молчи! Дай мне сказать.

– Да ведь ты душишь меня!

– Что за беда, – ответил он хладнокровно. – Я могу уверить тебя, что теперь в этом подвале нет лодочников, которые бы могли вытащить тебя в этот раз.

Рокамболь сдавил шею старухи, которая даже не сопротивлялась, и крикнул Цампе:

– Принимай! Да окуни ее хорошенько, пусть она отведает и пресной водицы.

И при этом он бросил старуху в подвал. На этот раз Фипар была уже мертва, и холодная вода не привела ее в чувство.

– Надо приучаться, – прошептал Рокамболь, смотря на тело своей приемной матери, плававшее рядом с трупом Вантюра.

Цампа по-прежнему сидел на лестнице с фонарем в руках.

– Ну! Теперь все кончено, – сказал ему Рокамболь. – Можете пожаловать сюда, господин управитель.

Цампа обрадовался и начал подниматься по лестнице. Вскоре он показался до половины из люка и, чтобы выбраться оттуда поскорее, поставил фонарь на край, а сам схватился обеими руками за лестницу. Рокамболь стоял сзади него. Цампа, занятый мыслью, как бы ловчее вылезти из люка, услыхал вдруг голос Рокамболя, говоривший ему насмешливо:

– Да вы, верно, все набитые дураки!

И вслед за этими словами в спину Цампы вонзился кинжал. Он вскрикнул, выпустил из рук лестницу и покатился в подвал, поглотивший уже два трупа.

Рокамболь спокойно вытащил лестницу и закрыл люк.

– Не знаю, умер ли ты, – проговорил он. – Во всяком случае, если ты даже и не погиб от моего кинжала, то все-таки утонешь: лестницы ведь тут больше нет, чтобы ты мог схватиться за нее и спастись.

Рокамболь произнес вполне спокойно этот спич и, задув фонарь, осторожно вышел из избушки.

Ночь была мрачная. Шел холодный дождь, и квартал тряпичников был совершенно безлюден. Рокамболь не встретил ни души.

Рокамболь пришел пешком в Париж. Там, на Сюренской улице, переменив свой костюм, сел в экипаж, ждавший его у ворот, и приказал кучеру везти себя домой.

Но, проезжая мимо своего клуба, он увидел в его окнах свет и велел кучеру остановиться.

– Я довольно поработал эти дни, – подумал он, – и потому могу отдохнуть теперь хоть немного.

И этот негодяй, только что совершивший тройное убийство, поднялся по лестнице и, напевая какую-то арию, вошел в игральный зал. Печальные лица присутствовавших в нем невольно поразили его.

– А, вот и Шамери, – заметил кто-то. Рокамболь, улыбаясь, подошел к игорному столу, на котором лежали золото, банковские билеты и карты.

– Что это вы притихли? – спросил он.

– Оттого, что узнали сейчас печальную новость.

– Чего же такое?

– Герцог де Шато-Мальи умер.

– Вы шутите!

– Нисколько. Он умер от карбункула.

– От карбункула? Полно шутить! Это лошадиная болезнь.

– Это совершенно верно.

– Но ведь это просто невозможно! Нелепо!

– И все-таки это правда. Мнимый маркиз пожал плечами.

– У него заболела лошадь, – заметил кто-то. – Герцог имел неосторожность ласкать эту несчастную лошадь.

– И умер?

– Да.

– Когда же?

– Сегодня вечером, часа три назад.

И маркизу рассказали тогда все то, что он знал лучше других.

Вскоре после этого он возвратился домой, где его ожидал приятный сюрприз – письмо от Концепчьоны. Оно заключалось в следующем:

«Друг мой! Сердце мое трепещет от радости! Спешите скорее в замок Го-Па. Очень возможно, что вы возвратитесь оттуда с маркизой де Шамери…»

Прочитав это письмо, Рокамболь отправился к сэру Вильямсу и, рассказав ему о своих успехах, прочел ему письмо Концепчьоны.

Сэр Вильямс был вполне доволен действиями своего ученика и тотчас же написал:

«Прекрасно. Уложи свои вещи и отправляйся на рассвете».

– Уже?

«Тебе не нужно знать о смерти герцога до отъезда».

– Это верно. Очень хорошая предосторожность. «Я поеду с тобой».

– Ты?

«Разумеется. Я должен тоже подписаться на твоем брачном контракте».

– Это очень большая честь для меня, – заметил насмешливо Рокамболь.

«И к тому же у меня есть предчувствие, что ты не женишься без меня».

– Вот как?

«Запомни навсегда, что я – твой добрый гений. Когда меня не станет, твоя счастливая звезда закатится!»

Сэр Вильямс подчеркнул каждое из этих слов.

Пока в Париже происходили только что переданные нами события, в Ницце произошло событие, имевшее главное и прямое влияние на развязку романа.

Читатель, вероятно, помнит, что графиня Артова уехала в Ниццу со своим сумасшедшим мужем. Там она поместилась в хорошеньком домике на самом берегу моря. Парижский доктор Б. сопровождал больного и наблюдал за его состоянием.

Во время путешествия здоровье больного значительно улучшилось, но, несмотря на это, доктор Б. приходил к тому убеждению, что болезнь графа Артова неизлечима.

Во время их пребывания в Ницце было много иностранцев и между ними один морской офицер английской службы, лечившийся от раны в теплом климате Италии.

Этот офицер служил раньше в Индии. Он познакомился с графиней Артовой и, приехав однажды к ней утром, попросил у нее позволения поговорить с ней об ее муже.

– Мне сообщили, – начал он, – что помешательство вашего супруга произошло внезапно, когда он хотел скрестить свою шпагу со шпагой противника.

– Правда, – ответила графиня.

– И что помешательство состояло в том, что он вообразил себя своим противником, а того – графом Артовым.

– Он и до сих пор думает то же самое.

– Мгновенное и столь странное помешательство вашего супруга происходит совсем от другой причины, чем это думают.

– Что вы говорите! – вскричала графиня.

– Оно происходит просто от отравления. Баккара не могла отвечать.

– Я служил в Индии, – продолжал офицер, – и был целый год на Яве, где не раз имел случай наблюдать помешательства, происходящие от растительного яда.

– Но…

– Действие яда проявляется быстро, почти мгновенно. Характерная особенность отравления этим ядом состоит в том стремлении, с которым отравленные им отвергают свою собственную индивидуальность и принимают на себя чужую.

– Но ведь он не был в Индии.

– Знаю.

– И не знаком в Париже ни с кем из тех, кто жил там.

– Графиня! – возразил сэр Эдвард серьезным тоном. – Те люди, которые оклеветали вас, способны, по моему мнению, на все низости, даже на отравление графа.