Вот пришел великан... - Константин Дмитриевич Воробьёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его учили не бояться смерти, и он считал, что не боится ее. А оказалось — боится. Что ж, это действительно страшно, когда твоя смерть затеряется среди сотен и тысяч других смертей. Но ведь, казалось, ты был готов к этому, готов к безвестной гибели — ведь всегда считал ты себя рядовым своего времени, не больше. Вмешиваясь в жизнь других, ты выполнял обязанности именно рядового, в начальство не рвался, знал свое место и свое назначение — бескорыстно и праведно служить Революции. Только это и было. Так что же случилось? Не спешил ли ты, человек, осуждать других человеков?..
Жизнь на войне обнажает людей до предела. Тут не схоронишь слабость своей души, не схоронишь свое бездумие за спиной директив и лозунгов. Тут определяют люди твою истинную цену, и сам ты себе истинную цену тут определяешь.
Жизнь на войне начинает свою работу: преподает герою первые уроки. Прежде всего надо его научить заглядывать в себя самого. Себя самого судить не бояться.
В том же рассказе герой получает оплеуху от майора Папсуй-Шапко. «Трус! Предатель!» — шипит комбат, вымещая на взводном свой гнев и бессилие: батальон на марше напоролся на немецкие танки, частью разгромлен, рассеян — с майором осталась лишь кучка бойцов. Не ожидая для себя ничего хорошего, лейтенант скрывается от комбата. Он потерял свой взвод. И один идет на восток.
И вот он видит семерых бойцов с винтовками, скатками, противогазными сумками. Короче, в полной форме и при оружии. Значит, отступали в порядке. Страшась их, стыдясь и про себя моля о пощаде (ведь он-то отступал «не в порядке»!), шепча «братцы», лейтенант подступает к ним. И, может быть, еще не одно и не два сказано было бы им «праведных» слова, если бы не узнал он среди этой семерки своего помкомвзвода сержанта Тягунца. Память тут же метнулась к оплеухе, полученной от Папсуй-Шапко. «Тягунец — щупленький веснушчатый недокормыш с осиненными глазами — стоял на правом фланге семерки — вел на восток! — и глядел на меня испуганно и ожидающе. Я шагнул к нему, чувствуя, как гневно-уверенно подпрыгнуло у меня сердце, и спросил папсуйским голосом, сам дивясь своей искренней ярости:
— Где взвод?
До этого я держал пистолет стволом вниз, но теперь рука самостоятельно, без моего усилия, поднялась до уровня правого плеча Тягунца, не защищенного скаткой. Я помню, как Тягунен привстал на носках сапог и помертвело сказал: «Товарищ лейтенант», застыло глядя мне в зрачки, и как остальные шестеро одновременно подобрали винтовки по команде «смирно». Вот тогда-то я понял, почему слабые и несправедливые люди, незаконно или по ошибке поставленные у власти над другими, неизменно и в первую очередь стремятся обвинить в чем-нибудь самого сильного и правого, — этим они устраняют из жизни опасность примера и сравнения и утверждают себя в праве на произвол».
Такой уничтожающе-откровенной оценки своему поведению молодой герой Воробьева никогда еще не давал! Хотя — объективно — приходилось совершать ему прегрешения перед людьми и более тяжкие. И этот жестокий, но справедливый суд — не минутное настроение, а результат подспудно накопленного и пока еще ясно не осознанного недовольства самим собой, вызов себе, своему самодовольному бездумию, возведенному когда-то чуть ли не в жизненное кредо.
Когда-то он боролся с теми, кто, по его мнению, вставлял палки в колеса времени. Никакие нюансы в расчет не принимались: одного подозрения хватало, чтобы решить для себя: чужой. На его землю пришел враг; чужой — здесь и думать не надо. Но выясняется, что у него есть еще один враг. Он поселился, и, видно, уже давно, в нем самом. Враг, с которым бороться несравнимо трудней, чем с врагом открытым или с врагом «замаскировавшимся». Потому что он не чужой — он свой, в его плоти, в его крови, в его сердце. Он крепко в нем обосновался и исподволь уже долгое время водил по жизни, выдавая себя за него самого. Этому врагу нет названия, и не угадать, когда он пойдет в атаку — злой, жестокий, несправедливый и бездушный себялюбец. Надо все время быть начеку, надо всегда быть готовым встретить его, дать отпор. Жить теперь нужно только так.
В повести «Убиты под Москвой» герой Воробьева попадает в окружение. Бомбовыми атаками с воздуха, гусеницами танков рота кремлевских курсантов, не успев как следует навоеваться, вмята в землю, раздавлена, разгромлена. Вконец измотанный беготней по схваченному в огненные тиски редколесью лейтенант валится в полузасыпанную землей воронку и оказывается лицом к лицу с таким же, как сам, загнанным, одуревшим от буреломного грохота взрывов курсантом. Отдышавшись, он «внезапно и жутко догадывается, что перед ним дезертир, трус и изменник. Смертельная ненависть к этому «мерзкому, скрюченному» от страха человеку кружит лейтенанту голову. Он бьет его в подбородок и на истерический вопль: «Стреляй тогда!» — поднимает пистолет.
И тут он «увидел себя со стороны». До этой секунды он никак не связывал свое поведение с поведением курсанта, а тут связал: он такой же дезертир, трус и изменник, как этот курсант. Его взвод еще не погиб, еще воюет, а он, его командир, обязанный если погибнуть, так вместе со взводом, валяется здесь, живой и здоровый, и тешит себя глупой надеждой: «Может, это пройдет… Как-нибудь пройдет и кончится».
И уже не курсанта — он себя ненавидит! И когда он кричит: «Вставай!.. Там все гибнут, а ты… Вставай! Пошли! Ну?!» — это себе он кричит, это себя посылает под пули, под бомбы, под гусеницы.
Курсант погибает. Единственный свидетель растерянности лейтенанта замолк навсегда. Но не рад тому герой Воробьева. Потому что, погибнув, курсант не увидел, как он поджег танк — и не сгоряча, не со страху. Действия его были разумными, грамотными: швырнув бутылку, он не забыл до того смочить бензином и поджечь паклю, не забыл, что самая уязвимая часть танка называется репица.
Эта победа — не только его первая победа над ненавистным врагом. Это прежде всего первая над собой — ненавистным — победа… С четырьмя винтовками на
