В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

Она уж начала сдаваться.

– Не приедет же к нам флотский капитан спозаранка, – отвечал Николай Иванович. – Он светский человек все-таки, капитан. А явится, по всем вероятиям, после завтрака. Завтракать же мы будем здесь, в гостинице.

– Однако монах написал на карточке, что капитан приедет к нам утром, – заметила Глафира Семеновна. – Вот я из-за чего…

– Ну, тогда мы скажем в гостинице, чтобы он подождал нас, если приедет раньше, чем мы вернемся. Тогда и позавтракаем вместе с ним.

Глафира Семеновна взяла вуалетку, накинула себе на лицо, посмотрела в зеркало и произнесла:

– Ну, пожалуй, поедем в собор. Сквозь вуаль-то опухоль не очень заметна.

– Так одевайся скорей! – встрепенулся Николай Иванович.

Через четверть часа супруги ехали в экипаже в собор Сан-Изидро.

Мадрид сиял солнечным утром. Окна в домах везде были отворены настежь, и из-за проветривавшихся и сушившихся детских перинок, одеял и принадлежностей костюма выглядывали бюсты мужчин и женщин. Воскресный день сказывался и в многолюдии около винных лавок с вывесками «Venta». За столиками, выставленными около этих лавок, невзирая на утро, бакенбардисты в фуражках без околышков и в широкополых сомбреро играли в карты и в домино, попивая вино. Выглядывавшие через балкон молодые женские головы имели в косах по яркому цветку. На ступеньках подъездов сидели ребятишки. На углах улиц также виднелись группы дымящих папиросами мужчин, но испанского костюма ни на ком видно не было. Пиджаки и пиджаки.

Вот и собор Сан-Изидро – сероватый, облупившийся, не поражающий ни своей архитектурой, ни роскошью отделки. Что-то ветхое и к тому же запущенное, с колоннами, засиженными голубями. Нехозяйственное отношение к храму видно даже на ступенях, ведущих на паперть. Каменные ступени местами расшатались, и трещины заполнены грязной землей, образовавшейся от пыли. Перед папертью и на паперти полчища нищих. Когда супруги выходили из экипажа, двое нищих подвезли к ним в тележке третьего – расслабленного, голые руки и ноги которого были выставлены из тележки и висели, как плети.

Вот и внутренность собора. Она также поражает своим серым цветом, хотя алтари и позлащены. Шла месса. В главном алтаре служили соборне. Первенствовал архиепископ, окруженный множеством духовенства и мальчиков-причетников в белых, красных, голубых и фиолетовых стихарях. В пении чередовались два хора – бородатых монахов и мальчиков в стихарях. Величественно гудел орган, но молящихся совсем было мало, а мужчины почти совсем блистали своим отсутствием. Скамейки перед алтарем были более чем наполовину пусты. Молодых женщин очень мало было видно. На скамейках помещались с черными молитвенниками пожилые женщины в кружевных головных уборах и старухи, повязанные темными шелковыми платками концами назад, как повязываются наши русские бабы. Помимо скамеек, видны были и так молящиеся, стоявшие отдельно по каменным плитам на коленях, но их можно было в одну минуту пересчитать. Два-три старика молились, стоя около колонн, прислонясь к ним, с закрытыми глазами и открытыми молитвенниками. Бродили по храму десять-двенадцать девочек и подростков попарно и в одиночку, выбирая места, где бы им присесть.

– Боже мой, как пусто! – воскликнул Николай Иванович. – А ведь сегодня воскресенье. Что бы это значило, что так пусто? Неужели так всегда? Смотри, ведь архиерейское богослужение происходит. Вон набольший-то в какой шапке служит, – указал он жене. – Орган… прекрасное пение… парадная служба – и так мало народа. Ведь испанцы славятся благочестием. Где же их хваленая набожность?

– Да уж, право, не знаю, – отвечала Глафира Семеновна и, взглянув на мужа, спросила: – Опухоль на губе у меня не особенно заметна?

– Даже вовсе не заметна. Но послушай, милый друг, значит, это все наврано про испанскую религиозность. Ты посмотри: и исповедальные будки пусты.

– Стало быть, наврано.

– Но стихи-то, стихи-то!

Под ножом вести интрижку И на исповеди плакать – Три блаженства только в жизни.

– Брось. Надоел ты мне этими стихами, – проговорила супруга.

LXXVII

Когда супруги входили в подъезд своей гостиницы, швейцар подал им визитную карточку и сказал по-французски:

– Молодой морской офицер вас дожидается. Он поднялся в столовую.

– На карточке стояло: «Juan Manteca».

Глафиру Семеновну передернуло.

– Боже мой! Как же я с лицом-то?.. – проговорила она. – Я не могу прямо в столовую идти; я должна подняться к себе в комнату, поправиться, подпудриться.

– А мне отправляться в столовую и знакомиться с капитаном? – спросил супруг.

– Иди… Или нет… Лучше мы с ним вместе познакомимся…

– Не принять ли нам его лучше у нас в комнате? Туда можем и завтрак спросить.

– Да пожалуй, что так будет лучше. Я опущу немножко шторы, и опухоль на губе не будет так заметна, – отвечала супруга. – Впрочем, завтракать у нас тесно, стол маленький. Сядем в подъемную машину и поднимемся к себе, а там уж решим, как нам быть.

Вагонетка асансера подняла их в третий этаж. Вот они и в своей комнате.

– Надо же случиться, что перед самым знакомством с новым человеком у меня на губе эдакая неприятность! – досадливо говорила Глафира Семеновна, снимая с себя шляпку и хватаясь за пудровку.

– Да что тебе, целоваться с ним, что ли! Стоит ли так убиваться!

Она обернулась к нему, вся вспыхнув, и произнесла:

– Как это глупо! Целоваться… Ты очень хорошо знаешь, что о людях судят по первому впечатлению, а у меня губа Бог знает на что похожа. А уж твоя физиономия… Это не лицо, а…

– С моего лица ему не воду пить.

– Глупо и глупо. По`шло. Прошу оставить эти выходки.

– Так что ж мне – идти в столовую, знакомиться с капитаном и приглашать его сюда? – спросил Николай Иванович.

Глафира Семеновна хотела что-то ответить, но раздался стук в дверь.

– Боже мой! Может быть, это он! – воскликнула она, быстро спрятала пудровку и сказала: – Антре.

Вошла усатая француженка-распорядительница и с улыбочкой проговорила по-французски:

– Молодой морской капитан желает вас видеть. Он говорит, что карточка его передана вам через швейцара.

– Просить или не просить? – спрашивал жену Николай Иванович.

– Да конечно же просить! – отвечала супруга. – Только опусти поскорей немножко шторы. Опусти наполовину. Уй, уй, ву атандон мосье ле капитен[313], – кивнула она француженке и сама бросилась помогать мужу опускать шторы.

Через две-три минуты в комнату вошел офицер в морской форме испанского флота, совершенно схожей с формой наших морских офицеров, за исключением погонов, вместо которых на плечах были маленькие кругленькие золотые бляшки величиной с серебряный рубль. Это был еще почти молодой человек, брюнет, с короткими густыми волосами, засевшими щеткой, с смуглым лицом и испанскими узенькими бакенбардами, идущими от виска к углу челюсти. Придерживая около кортика свою треуголку, он поклонился и спросил