Жанна де Ламотт - Михаил Волконский

– Не тебе сосчитывать минуты моей жизни, – покачал он головой. – Ты видел, что я допил остаток лимонада уже после того, как узнал, что там был яд. Неужели ты думаешь, что я сделал бы это, если бы имел хоть малейшее подозрение, что налитый тобой яд будет для меня не только смертельным, но и хотя бы вредным?..

– Ты можешь ошибиться в составе яда, но я-то знаю его действие!..

Вероятно, Борянский и в самом деле был уверен в действии своего яда, что говорил так спокойно.

– Ты же сам говорил, что противоядия нет?! – продолжал он, волнуясь и несколько пугаясь того, что ожидаемое им действие яда все не наступает.

– А мне и не нужно никакого противоядия! – сказал опять старик.

– Да что ж ты – особенный человек что ли, которого ничто не берет?

– Может быть, я и особенный, хотя в данном случае моя особенность заключена в самом обыкновенном свойстве человеческого организма привыкать к ядам. Вот видишь ли: противоядия против бруцина не существует, но обезопасить себя от него вполне возможно, тем более, что бруцин даже употребляется как лекарство, например, при параличе. В старых годах человеку полезны небольшие приемы бруцина, и вот этими приемами, постепенно увеличиваемыми, можно застраховать себя от его смертельного действия, приучив свой организм к нему. Я уже много лет принимаю бруцин; если ты хочешь знать для чего, то я скажу, что главным образом для того, чтобы не бояться, если мне в напиток подольют потихоньку несколько капель аква тофана. Сегодняшняя попытка отравить меня – не первый случай в моей жизни, и моя предосторожность была для меня спасительной до сих пор и, как ты увидишь, такою же будет и сегодня.

Борянский, очевидно, не знакомый вовсе ни с химией, ни с человеческим организмом, действовал бывшим у него ядом наобум, и теперь слова старика явились для него новым и страшным откровением, потому что он только что говорил с этим стариком уже как с мертвецом, с трупом, жившим только еще по инерции, и этот живой труп воскресал перед ним и не только сохранял свою власть над ним, но и приобретал власть еще большую. И Борянский вдруг побледнел, почувствовал, что все пропало, что теперь старик может отомстить ему, потому что имеет в руках средства к этому.

Заметив этот испуг, вдруг охвативший Борянского, старик с презрением посмотрел на него и сказал:

– Однако, довольно!.. Ты надоел мне. Ступай к себе и исполняй, что тебе приказано!..

– Опять возиться с этим Орестом?!

– Да, опять! Так нужно. Ступай!

Борянский встал, направился к двери, но остановился, обернулся и вдруг заговорил:

– Прошу вас, дайте мне поручение гораздо более сложное, опасное… я исполню все, но избавьте меня от этого унижения находиться в обществе этого пьяницы!

– Ступай! – сухо, коротко, повелительно произнес старик.

Борянский опустил голову и ушел чтобы отыскать Ореста и снова пить с ним, как ему было приказано. Ослушаться Белого теперь он не смел.

21. Вор

Белая летняя ночь стояла в Петербурге, нежно и ласково окутывая его своими прозрачными сумерками. Бледное, беззвездное небо светилось ровным зеленоватым отблеском солнца, как бы жалеющего расстаться с землею. Светлое небо отражала светлая вода реки, и, далеко взбежав кверху, блестел высокий шпиль Петропавловской крепости.

Город спал. Улицы затихли после городского шума, езда прекратилась.

Население Петербурга, приученное не выходить на улицу по ночам недавними рогатками, которыми загораживались после десяти часов улицы, ютилось в домах, и только ночные сторожа изредка лениво постукивали в медные или деревянные доски.

Ночь была так тиха, что, казалось, вместе с улицами и домами спали и сады, деревья которых стояли неподвижными, словно нарисованными на декорации.

В тихом саду, тянувшемся на довольно большое пространство за домом Саши Николаича, вдруг со стороны забора как будто раздался шум раздвигаемых ветвей и прыжка, затем снова все стихло, словно кто-то притаился, испугавшись, что шумом он может обратить на себя внимание.

Но все спало кругом. Ветви снова зашуршали, на этот раз гораздо осторожнее, и в кустах николаевского сада стала пробираться фигура, направляясь к тому окну, выходившему в сад нижнего этажа, где был кабинет Саши Николаича и куда имел обыкновение подходить Орест, когда бывал «нездоров».

Пробиравшимся был человек, по-видимому, плохо знакомый с местностью, потому что часто останавливался, оглядывался, как будто искал и старался распознать направление. Он даже как будто отсчитал нужное ему окно и стал сначала подкрадываться к нему, а потом и вовсе лег на траву и пополз.

Подползши к окну кабинета Саши Николаича, он взял в горсть немного земли и осторожно кинул ее в стекло. Так что раздался звук, слышный только тому, который ждал его.

И на самом деле этот условленный звук был, очевидно, ожидаем, потому что окно немедленно отворилось и из него тут же высунулась голова одного из лакеев Саши Николаича, молодого парня.

Человек, подкравшийся к окну, став как будто смелее, вскочил на ноги и влез в окно. Однако его руки дрожали, шаг был нетвердым, и он торопился, явно желая поскорее закончить тут свое дело, угрожавшее ему опасностью и, удалившись, освободиться от этой опасности.

В комнате благодаря белой ночи было достаточно светло и легко можно было ориентироваться.

Человек направился прямо к бюро, отпер его ключом, который достал из кармана, затем отпер верхний правый ящик и, выдвинув его, достал оттуда перевязанную черной ленточкой бумагу. Он торопливо стал перебирать документы и, найдя продолговатый синий кусок золотообрезной бумаги с печатью в углу, схватил его и быстро повернулся, чтобы, очевидно, убежать с ним, но задел и уронил стул, который упал с грохотом.

В это время в комнате произошло нечто совершенно неожиданное. Крышка большого турецкого дивана поднялась, из-под нее показалась фигура Ореста со взъерошенными волосами и торчащими, как иглы ежа, усами.

– Что вы тут делаете? – крикнул он.

Лакей, помогавший вору, немедленно исчез, бросившись бежать, вор же хотел тут же кинуться в окно. Но Орест вскочил и успел схватить его.

Между ними завязалась драка. Орест помнил потом, что ему хотелось не столько задержать вора, сколько отнять у него бумагу, которую тот взял. Борьба кончилась тем, что она была услышана в доме; очень может быть, что лакей, бывший пособником, сам же первый поднял тревогу, чтобы таким образом отвести от себя подозрение. Словом, сбежались слуги и схватили вора, барахтавшегося на полу с Орестом. Как раз в это время явился и сам Саша Николаич, разбуженный шумом. Он был в одном халате и, оглядывая кругом заспанными глазами, остановился в дверях и спросил:

– Что такое?.. Что тут такое?

– Честь имею представить вам, гидальго, – объяснил Орест, – некоего сеньора не известного мне происхождения, явившегося на любовное свидание с вашим бюро!

– Какого сеньора? – удивился Саша Николаич, все еще не понимая.

– А вот это надо выяснить, и я думаю, при помощи жандармерии или полицейских агентов, – предложил Орест, даже и в этом случае не оставивший своей привычки пускать в ход высокопарные выражения.

Саша Николаич подошел ближе к вору, которого крепко держали за руки и плечи, взглянул ему в лицо и, хотя тот отворачивался, узнал его.

– Вы?.. – только и произнес он.

Это был когда-то хорошо знакомый ему бывший граф Савищев.

– Отпустите его и оставьте нас одних! – приказал Саша Николаич таким тоном, что его послушались немедленно.

– Да, это – я! – сказал бывший граф Савищев, – счастье вам везет, и ваш верх всегда надо мною. Теперь я в ваших руках, и вы можете сделать со мной все, что хотите.

– Если бы это и в самом деле было так, – вздохнул Саша Николаич, – тогда я постарался бы сделать вас, насколько это возможно, счастливым и довольным!

– Но это не в вашей власти, – усмехнулся бывший граф Савищев. – Для этого вам необходимо не только вернуть мне мое состояние, но и титул, и положение.

Саша Николаич долго и пристально смотрел на графа Савищева.

– Скажите, зачем вы пришли сюда? – сказал он наконец, стараясь сделать это как можно тише и ласковее.

Но именно эта-то ласковость и была невыносимее всего для бывшего графа. Он, вероятно, предпочел бы, чтобы его арестовали и отвезли в полицию, но видеть перед собой этого человека, который как бы связывался с несчастьями самого бывшего графа, казалось Савищеву невыносимым и ему невыносимо же чувствовать к себе снисхождение и жалостливость Саши Николаича.

– Зачем я пришел сюда? – сказал он ему. – Я пришел сюда, потому что ненавижу вас!

– За что же?! – удивился Саша Николаич.

– Вам угодно знать, за что?.. извольте, я скажу!.. За то, что в то время как я лишился богатства, вы его приобрели, за то, что вы меня как бы вытеснили оттуда, где занимаете мое место теперь, в том обществе, в котором я родился и к которому привык… Вы – незаконный сын французского аббата, бастард, пользуетесь всеми правами дворянского происхождения, а я, прирожденный граф Савищев, объявлен незаконным!