Роза (пер. Ганзен) - Кнут Гамсун

— Конечно, — отвѣтилъ я смиренно. Но, все-таки, я, навѣрно, былъ правъ: она вовсе не была такъ неспособна влюбляться, какъ представлялась.

— Такъ вы думаете, я ревновала? Но я вовсе не изъ влюбчивыхъ, слышите! Я самая простая, обыкновенная женщина, какъ видите. Мужъ мой… я говорю про перваго своего мужа, даже говорилъ, что я ужасно скучная. И, пожалуй, онъ былъ правъ. Но, впрочемъ, что это за разговоры такіе! — рѣшительно перебила она себя самое. — Вы такъ некстати увлеклись своими чувствами, что я не могу не остановить ихъ.

— Вы не можете ихъ остановить, — сказалъ я.

— Нѣтъ, могу. Вы сами знаете, что будь здѣсь другія женщины, вы бы обо мнѣ и не думали. Но здѣсь почти нѣтъ другихъ, и сами вы нигдѣ не бываете, никого не видите. Я должна, впрочемъ, сказать вамъ, что со мной такой случай впервые. Тѣ, которые до васъ любили меня, не особенно волновались; ѣли и спали себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Николай былъ спокоенъ. Бенони еще того спокойнѣе. Такъ я и не знаю ужъ, какъ мнѣ быть съ вами.

— Хотите, я вамъ скажу?

— Скажите.

— Поменьше материнскаго чувства, поменьше снисходительности.

Она усмѣхнулась и отвѣтила:

— То есть, вы хотите сказать — какой мнѣ не слѣдуетъ быть. Но иначе нельзя. Иначе вамъ не придется даже бывать здѣсь.

— И лучше было бы! — сказалъ я въ своей юношеской горячности.

— Нѣтъ, послушайте, будьте же благоразумны! Вы сами знаете, что это ребячество съ вашей стороны.

— И вы хорошо знаете, что я вовсе не ребенокъ, — прервалъ я обиженно.

На это Роза отвѣтила безъ обиняковъ, глядя мнѣ прямо въ глаза:- Настоящій ребенокъ!

Я такъ и застылъ, не сводя съ нея глазъ. А я то думалъ, что она деликатна! Какъ это было глупо, грубо, по бабьи. Мнѣ вѣдь шелъ уже двадцать третій годъ.

— Можетъ быть, вы не совсѣмъ неправы, — сказалъ я, наконецъ. — Я тоже думаю, что будь здѣсь другія…

— Да, конечно! — воскликнула она, вполнѣ соглашаясь.

— Я постараюсь взять себя въ руки. Скоро подмерзнетъ, наступитъ охотничья пора, я буду больше гулять, побываю повсюду…

— Да, да. Такъ и сдѣлайте! — сказала Роза, вставая и положивъ свою руку на мою, постояла такъ съ минуту и опять сѣла. — Да, вообще, другого средства нѣтъ. Я останусь вашей кузиной, вашей взрослой, колоссальной кузиной, хэ-хэ!

Новая обида. Я былъ не такъ ужъ малъ, чтобы она была колоссальной. Я еще росъ, это правда, но этотъ злосчастный поздній ростъ мой долженъ же былъ скоро прекратиться. Я нарочно перемѣниль тонъ и сказалъ:

— А развѣ что помѣшало поѣздкѣ въ Іерусалимъ?

Молчаніе.

— Свита перессорилась?

Молчаніе.

— Вы-ли это, всегда такой робкій… который никогда ни о чемъ не спросите?.. Постойте-же, я разскажу вамъ кое-что, хотите? Я, вѣрно, кажусь вамъ сегодня такой взволнованной, и, пожалуй, вы толкуете это по своему. Но дѣло-то въ томъ, что лопарь былъ здѣсь сегодня; лопарь Гильбертъ. Онъ всегда наводитъ на меня такой страхъ. Онъ знаетъ многое.

Она говорила о лопарѣ съ ужасомъ; она уже не пыталась больше казаться спокойною, но ясно выдала всю свою тревогу. И мою обиду какъ рукой сняло.

— Какъ только Бенони ушелъ, онъ вынырнулъ изъ-за угла, поздоровался и сразу началъ: «А старуха Малене-то!» Старуха Малене — мать моего мужа… моего перваго мужа. Что же такое съ нею? спросила я, хоть и знаю, что Бенони былъ для нея, какъ сынъ, и всячески помогалъ ей. «А то», — говоритъ Гильбертъ, — «что она разбогатѣла. Сто далеровъ ей прислали». Кто же прислалъ? — спрашиваю. «Никто», — говоритъ онъ, — «она сама не знаетъ; по почтѣ пришли». Тутъ у меня сердце готово было выскочить изъ груди, и я едва могла спросить: а письма при нихъ не было? «Нѣтъ», — говоритъ Гильбертъ. Молчаніе.

— Но вѣдь это хорошо, что старухѣ прислали деньги, — попытался, наконецъ, заговорить я.

— Да, но..? Вѣдь имъ неоткуда было притти, кромѣ какъ…

— Ну, что вы! — отвѣтилъ я, стараясь успокоить ее. — Ихъ могла послать администрація, послѣ продажи имущества.

— Вы думаете? — спросила Роза съ видимымъ облегченіемъ. — Нѣтъ; вѣдь тогда это было бы указано; при деньгахъ была бы бумага.

— Да… признаюсь, тогда я не понимаю. Но, во всякомъ случаѣ, вы разведены со своимъ первымъ мужемъ.

Роза покачала головой и сказала какъ бы про себя:

— Разводъ ничего не значитъ.

— Ну, живъ онъ или умеръ, у васъ съ нимъ уже не можетъ быть ничего общаго.

— Вы ошибаетесь. Мнѣ сказали, что онъ умеръ… погибъ, — иначе я бы не вышла замужъ за другого.

— Но Гартвигсенъ и Маккъ выхлопотали вамъ разводъ; они вѣдь говорили, что разрѣшеніе было получено.

— Да, но мнѣ этого было мало. Вотъ они и сказали, что онъ умеръ.

— Ну, вѣрно, такъ оно и есть, — сказалъ я.

И меня вдругъ взяла досада на этого мертвеца, который такъ неотступно занималъ мысли Розы. Что ей за дѣло до того, живъ онъ или нѣтъ? Или она все еще была привязана къ нему? Я ужъ не ревновалъ больше къ Гартвигсену, а только къ этому мертвецу… О, моему другу Гартвигсену я желалъ всего хорошаго. И въ самомъ дѣлѣ, что за птица былъ тотъ, другой? Продалъ жену, пропилъ деньги и умеръ!

— Вы меня назвали ребенкомъ, — сказалъ я, чтобы пристыдить Розу, — а сами-то вы кто, по вашему? Вѣчно няньчиться въ душѣ съ такимъ… съ памятью…

Я замолчалъ, а она подняла на меня глаза и ждала. Быть можетъ, ей хотѣлось, чтобы я досказалъ свою мысль насчетъ продажи и его неладной смерти. Но разъ она, повидимому, не смотря ни на что, продолжала такъ крѣпко держаться за своего Николая съ кистерскаго двора, то я въ свою очередь тоже лишь глядѣлъ на нее, а слова застряли у меня въ горлѣ.

— Ну? — спросила она. — Няньчиться съ памятью..?

— Да, согласитесь, это тоже… если и не ребячество, то недалеко ушло отъ того, — сказалъ я.

Молчаніе.

Она сидѣла совсѣмъ растерянная.

— Простите! — сказалъ я тогда.

Ее словно толкнуло; она вдругъ встала и положила мнѣ на щеку свою бархатистую ладонь.

— Господь васъ благослови! — сказала она. — Вы то понимаете, что тутъ не любовь… Увидите, теперь я буду спокойна, — добавила она и опять сѣла. — Я только такъ напугалась: Гильбертъ такой ужасный.

— Ну, я берусь обезвредить этого Гильберта! — сказалъ я горячо. — Я кое-что знаю про него. Маккъ по первому моему слову засадитъ его.

— Да? — спросила Роза. — Но въ концѣ концовъ это ничего не измѣнитъ. Гильбертъ, въ сущности, только предвѣщалъ, и каждый разъ его предвѣщаніе сбывалось.

— Извините меня, но придавать вѣру такимъ вещамъ — попросту ребячество.

— Нѣтъ, нѣтъ, предвѣщанія его всегда сбывались. Вотъ и сегодня онъ, можетъ быть, предвѣщалъ правду. Богу одному извѣстно. Но, Господи Боже, что же тогда будетъ? Вдобавокъ, въ моемъ положеніи!..

Она опять встала и заломила руки. Я видѣлъ, въ какомъ она отчаяніи, а при послѣднихъ ея словахъ мнѣ вдругъ пришло въ голову: уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ она замужемъ; пожалуй, ей вредно волноваться.

— Успокойтесь, — сказалъ я. — Вы не сдѣлали ничего дурного.

Я увидалъ Гартвигсена на дорогѣ и предупредилъ Розу. Она остановилась передо мной.

— Вамъ не нужно просить меня молчать, — прибавилъ я.

— О, — отвѣтила она, — это безразлично. Я сама скажу. Но дайте поблагодарить васъ за то, что вы поняли меня; поняли, что я не могу отдѣлаться отъ воспоминаній.

И вовсе я этого не понялъ; опять эта женская болтовня! Напротивъ, по моему — первый мужъ Розы во всякомъ случаѣ умеръ для нея, будь онъ даже въ живыхъ.

— А вы сами будьте молодцомъ, ступайте на охоту, побывайте повсюду, — добавила она.

— Да, — коротко отвѣтилъ я.

Вошелъ Гартвигсенъ.

— Добрыя вѣсти! — сказалъ онъ. — Суда пришли въ Бергенъ. Когда же вернутся обратно и станутъ въ гавани со всѣми товарами — страховая премія у меня въ карманѣ.

— Отъ души желаю вамъ всякаго успѣха! — сказалъ я, искренно желая Гартвигсену всего хорошаго.

А Гартвигсенъ, оживившись отъ моихъ словъ, прибавилъ:

— Не все же одному моему компаньону Макку шевелить мозгами да загребать денежки.

XVIІ

Я просто не зналъ теперь, что мнѣ и думать о Розѣ. Она предстала передо мною въ новомъ свѣтѣ. Эта ея сантиментальная привязанность къ своему покойному мужу, который не заслуживалъ ничего, кромѣ презрѣнія, дѣлала Розу совсѣмъ неузнаваемой. Кромѣ того, она стала такъ откровенна, такъ много говорила на этотъ разъ, она, вообще такая деликатная, сдержанная! Все-таки я вѣдь былъ совсѣмъ чужой ей. Не слишкомъ ли ужъ она полагалась на мою безграничную любовь? Дитя, — называла она меня.

Прошла недѣля-другая; я все поджидалъ осени. А баронесса однажды сказала мнѣ:

— Семь лѣтъ не чувствовала я, что у меня есть сердце. Пожалуй, его и нѣтъ больше.

И она продолжала, что сердце ея умерло, что она въ послѣднее воскресенье была въ церкви и теперь хочетъ бывать тамъ постоянно со своими дѣвочками. Опять ударилась въ набожность, — подумалъ я.