Роза (пер. Ганзен) - Кнут Гамсун

Разъ послѣ обѣда, когда я сидѣлъ и писалъ свою картинку, вошла баронесса и поразила меня, затронувъ въ разговорѣ религіозныя струны. Какъ она была разстроена и несчастна! Хваталась за грудь такъ, что нѣсколько крючковъ разстегнулось, — словно хотѣла вырвать сердце. Она сказала:

— Нѣтъ, не найти здѣсь покоя! Но вы, можетъ быть, нашли?

— Я? Нѣтъ, не могу сказать.

— Нѣтъ? Такъ, пожалуй, не мѣшало бы вамъ немножко поохотиться. Теперь вѣдь скоро наступитъ время. Пострѣляйте себѣ въ лѣсу. Это васъ освѣжитъ.

Я подумалъ: не во мнѣ и не въ моемъ покоѣ тутъ дѣло. Не самой ли ей хочется бродить, прислушиваясь къ моимъ выстрѣламъ въ лѣсу, и вспоминать выстрѣлы Глана въ старину?

— Я собирался было пойти на охоту, когда подмерзнетъ, — сказалъ я.

Она встала, побродила по комнатѣ, поглядѣла въ окна, опять бросилась на стулъ и сказала нѣсколько словъ въ похвалу моей картинѣ. Но мысли ея были гдѣ-то далеко. Я смотрѣлъ на нее съ состраданіемъ. Въ сердцѣ моемъ ей не было мѣста, но я желалъ ей всего хорошаго; она, видно, столько страдала и такъ заблуждалась.

— Я не собираюсь вовсе говорить о высокихъ предметахъ, — начала она опять, — но… хоть бы я что нибудь понимала! Почему я осуждена погибать такъ шагъ за шагомъ? Я бѣгала тутъ ребенкомъ повсюду и, бывало, прижималась лицомъ къ былинкамъ, чтобы приласкать и ихъ, быть доброй и къ нимъ! Да. И, въ сущности, это было не такъ ужъ давно, мнѣ кажется; не Богъ вѣсть сколько человѣческихъ вѣковъ прошло съ тѣхъ поръ. Но куда дѣвались теперь всѣ тѣ былинки и тропинки, и все прочее? Я хожу и смотрю на все другими глазами. Что же такое сталось со мной? Я перестала быть ребенкомъ, — это такъ. Но есть же тутъ люди, которые какими были, такими и остались. Іенсъ Папаша — все тотъ же въ душѣ, лопарь Гильбертъ все тотъ же. А я вотъ выросла, стала совсѣмъ другой. Я такая дурная, что подняла бы самое себя на смѣхъ, вздумайся мнѣ теперь прильнуть щекой къ былинкамъ. А вотъ Іенсъ Паваша и лопарь Гильбертъ все полны старыхъ ребячествъ и лелѣютъ ихъ по прежнему. Достанься мнѣ тотъ, кого я любила, и оставайся я тутъ, броди по тѣмъ же лѣсамъ и тропинкамъ, я бы, пожалуй, и сохранила въ душѣ миръ, — какъ вы думаете? Такъ выходитъ, что сама жизнь толкнула меня въ какой-то враждебный мнѣ міръ, а съ какой стати? То, отъ чего я ушла, было лучше того, къ чему я пришла. Я попала въ образованный, богатый домъ; тамъ не было никакихъ былинокъ, никакихъ лѣсныхъ тропинокъ. Я кое-чему выучилась, привыкла выражаться получше… О, хромой докторъ, который жилъ здѣсь когда-то, не узналъ бы меня теперь. А дальше что? Да, былъ человѣкъ, который говорилъ не лучше меня, но заставлялъ меня всю вспыхивать отъ радости. Когда ему случалось сказать что-нибудь неладное или заануться въ разговорѣ, не находя словъ, мнѣ это казалось такъ хорошо. О, продолжай, продолжай, запинайся! — хотѣлось мнѣ сказать. Вѣдь тогда онъ оказывался не лучше меня, не изъ другой породы. Мы оба знали тутъ каждую былинку и съ десятокъ людей, которые тоже знали насъ; мы различали слѣды другъ друга на тропинкахъ и въ травѣ, бросались на нихъ и цѣловали. Раздастся выстрѣлъ въ лѣсу, взовьется дымокъ надъ верхушками деревьевъ, послышится издалека радостный визгъ Эзопа — и что же я дѣлаю? Я глажу листья, ласкаю кусты можжевельника и затѣмъ цѣлую свою же руку. Возлюбленный мой! — шепчу я, и внутри у меня словно дрожатъ и поютъ скрипки. Я вынимаю свои груди навстрѣчу ему, чтобы хоть чѣмъ-нибудь порадовать его за его выстрѣлъ, посланный мнѣ. Жизнь моя принадлежитъ ему, я ничего не вижу отъ волненія, тропинка колышется подо мной, я падаю. Но вотъ, я чувствую, что онъ близко; словно токъ пробѣгаетъ по мнѣ, я встаю и жду его. А онъ ни слова не можетъ сказать, да и что тутъ говорить? Но я знаю, гдѣ найти грудь, на которой такъ сладко отдыхать! Прильнуть къ ней все равно, что прильнуть къ цѣлому міру блаженства… И я утопаю въ его дыханьѣ, пахнущемъ лѣсомъ, дичиной…

Баронесса на минуту прервала свое экзальтированное признаніе. Я кончилъ писать; солнце ушло отъ стаканчика Розы.

— Бросьте на сегодня свою работу и пойдемте со мной, — сказала баронесса.

Я прибралъ свои вещи и пошелъ. У баронессы былъ въ ту минуту такой жалкій видъ, что она невольно вызывала мое состраданіе, и я пытался облегчить ея муки, всячески угождая ей. Помню, что высказавшись во время прогулки, она стала спокойнѣе.

— Господи, какъ жизнь жестока! Одинъ пожираетъ другого. Мы рѣжемъ курицу, чтобы съѣсть ее, связываемъ и колемъ поросенка, чтобы тоже съѣсть. Мы топчемъ цвѣты въ лугахъ. Заставляемъ плакать дѣтей. Они смотрятъ на насъ и плачутъ. О, во мнѣ все переворачивается отъ отвращенія къ жизни!..

— Всетаки, пожалуй, и такая жизнь лучше смерти.

— Да, пожалуй, все-таки лучше; не знаю. Да, вы правы; пожалуй, и такая жизнь лучше смерти.

XIV

До отплытія судовъ я успѣлъ однажды вечеромъ разговориться со Свеномъ Дозорнымъ, который былъ женатъ на Элленъ Горничной. Товарищъ его, другой шкиперъ, Оле Человѣчекъ, бралъ на этотъ разъ съ собой свою жену стряпухой на Фунтусъ. Оно выходило вдвойнѣ удобно, такъ какъ онъ могъ заодно держать свою любезную Брамапутру подъ строгимъ присмотромъ. Жена же Свена Дозорнаго не хотѣла ѣхать съ мужемъ, ссылаясь на то, что ребенокъ ея еще слишкомъ малъ, чтобы таскать его за собой.

Въ свое время Свенъ Дозорный, кажется, былъ куда подозрительнѣе, чѣмъ теперь. Разсказывали, что однажды въ сочельникъ онъ чуть не зарѣзалъ жену мясницкимъ ножомъ. Теперь же онъ преспокойно оставлялъ ее въ Сирилундѣ, уходя въ плаваніе на цѣлые мѣсяцы. Гартвигсенъ говорилъ про него, что онъ совсѣмъ закоснѣлъ, желая, вѣрно, сказать: отупѣлъ. Я часто видалъ, какъ Элленъ ластилась къ своему мужу съ нѣжностью настоящей измѣнницы; все это были одни фокусы, и Свенъ Дозорный оставался къ нимъ равнодушенъ. Она обыкновенно возвращалась послѣ ванны Макка позднею ночью, смотрѣла на всѣхъ, кто ей попадался навстрѣчу, усталыми, томными глазами и проходила какъ ни въ чемъ не бывало. Въ ней не было и тѣни стыда; ея визиты къ Макку были извѣстны всѣмъ, и самъ Свенъ Дозорный глядѣлъ на это вполнѣ равнодушно; она вернется ночью, онъ только взглянетъ и продолжаетъ себѣ покуривать носогрѣйку. Но дойти до такого равнодушія, пожалуй, стоило ему недешево; недаромъ онъ разъ чуть не пырнулъ жену ножомъ; впрочемъ, это ужъ давно случилось еще въ самомъ началѣ; теперь было уже не то. И съ какой стати самому подводить себя подъ каторгу? Бываетъ, конечно, что люди идутъ на преступленія изъ за-любви; но есть и другой исходъ: притерпѣться и жить по закону и въ добромъ согласіи. И такъ выходитъ прочно и хорошо; кому что больше по душѣ.

Пока я стоялъ и бесѣдовалъ со Свеномъ Дозорнымъ о предстоявшемъ ему плаваніи и прочихъ вещахъ, вышелъ изъ конторы Гартвигсенъ. Онъ еще издали заговорилъ, указывая черезъ плечо назадъ, на контору.

— Ну, вотъ, побывалъ тамъ и заработалъ малую толику.

— Съ чѣмъ васъ и поздравляю! — сказалъ Свенъ Дозорный. Эти двое всегда были добрыми друзьями.

Гартвигсенъ продолжилъ:

— Да, да, заработалъ со своего собственнаго компаньона, но это все едино. Мы съ нимъ и документикъ состряпали.

Выяснилось, что Гартвигсенъ взялъ на себя лично страховку судовъ и груза, отправлявшихся въ Бергенъ. Тонкій дѣлецъ Маккъ всѣ эти годы былъ остороженъ и хорошо страховалъ свои суда съ грузомъ, но несчастья еще ни разу не случалось. Въ этомъ году Гартвигсенъ вмѣшался въ дѣло, отговаривая Макка отъ такого крупнаго и глупаго расхода; какъ настоящій коммерческій человѣкъ, Маккъ, однако, не видѣлъ иного исхода и сказалъ:- Единственное средство тебѣ самому принять на себя страховку, Гартвичъ.

Гартвигсена прямо расперло отъ спѣси; вотъ когда онъ могъ показать себя и себѣ, и Макку! Все у него въ рукахъ; стоитъ ему сказать слово. И онъ его сказалъ.

Было это еще лѣтомъ. И словесный уговоръ оставался въ силѣ до вечера, когда былъ подписанъ документъ. На осеннемъ тингѣ его рѣшено было засвидѣтельствовать.

— Такъ вотъ, я теперь на тебя надѣюсь, Свенъ Дозорный, что ты благополучно проведешь свое новое судно въ Бергенъ и обратно! — торжественно заявилъ Гартвигсенъ.

Свенъ Дозорный отвѣтилъ:

— Постараюсь. За добрымъ желаніемъ у меня дѣло не станетъ.

Гартвигсенъ продолжалъ:.

— Того же ожидаю я отъ Оле Человѣчка съ Фунтусомъ. Правда, онъ беретъ съ собой женскій полъ, но я не такой невѣжа, чтобы сталъ препятствовать.

Въ эту минуту Маккъ прошелъ изъ своей конторы. Онъ кивнулъ намъ, а мы со Свеномъ Дозорнымъ сняли шапки.

— Доброй ночи, — отозвался Гартвигсенъ умышленно небрежно, желая показать намъ, что онъ-то съ Маккомъ на иной ногѣ, чѣмъ мы.

Немного погодя, черезъ дворъ прошла Элленъ. Должно быть, подкараулила, какъ Маккъ вышелъ изъ конторы, и выждала положенное время. Гартвигсенъ и Свенъ Дозорный переглянулись. Но Гартвигсенъ сталъ теперь такой важный, — онъ вѣдь застраховалъ свои суда у себя самого, — что не ограничился этимъ, а отпустилъ слѣдующее замѣчаніе: