Роза (пер. Ганзен) - Кнут Гамсун

— Сейчасъ вотъ получилъ кое-что съ почты. Опоздало на денекъ, но…

Тутъ онъ вскрылъ пакетъ и, вынувъ оттуда кольцо, надѣлъ его Розѣ на палецъ.

— Вотъ тебѣ кольцо, — сказалъ онъ. — Смотри, не потеряй опять.

Роза слегка измѣнилась въ лицѣ. — Нѣтъ! — тихо сказала она, взяла его за руку и поблагодарила. Кольцо было чуточку велико. Она сняла его, взглянула на выгравированное имя Бенони и снова надѣла.

Но Гартвигсенъ не могъ успокоиться, пока не показалъ, что еще заключалось въ пакетѣ. — Тутъ, пожалуй, еще кое-что есть! — заявилъ онъ.

— Боже мой! Что же тамъ можетъ быть еще? — спросила Роза.

Гартвигсенъ взялъ пакетъ, показалъ его намъ обоимъ снаружи и, окинувъ насъ горделивымъ взглядомъ, сказалъ:- Прочтите сами. Кольцо то стоило всего четыре далера, съ именемъ и со всѣмъ прочимъ, а тутъ помѣчена цѣна пакета: сто десять далеровъ!

Гартвигсену, видно, хотѣлось хорошенько помучить насъ. Я было сдѣлалъ попытку уйти, чтобы не мѣшать, но онъ попросилъ меня остаться. — Ну-ка, отвернитесь! — скомандовалъ онъ.

Я слышалъ, какъ онъ звякнулъ чѣмъ-то; потомъ онъ подошелъ къ Розѣ и торжественно произнесъ:

— Изволь, Роза! Я преподношу тебѣ сіи золотые часы и золотую цѣпь.

Роза широко раскрыла глаза отъ изумленія, хотѣла что-то сказать, запнулась и даже сѣла. О, какъ она была мила въ своемъ смущеніи, какъ искренна! Она то краснѣла, то блѣднѣла, и когда, наконецъ встала и поблагодарила мужа за все, онъ сказалъ, самъ растроганный:- Носи на здоровье!

Затѣмъ онъ взялъ часы обратно, чтобы завести ихъ и поставить. Его самого это занимало, какъ ребенка; у него были такіе счастливые дѣтскіе глаза. Уходя отъ новобрачныхъ, я и сказалъ себѣ, что разъ начало у нихъ вышло такое сердечное, то, пожалуй, все-таки хорошо, что Роза попала въ этотъ домъ. Да, да, значитъ, и дѣло съ концомъ: Роза нашла свое счастье!

Дни шли, снова было солнце и тепло. Начались красныя ночныя зори, и морскія птицы разгуливали по отмели со своими птенцами. Мнѣ же стало тоскливо: вѣдь нельзя было каждый день заходить къ Розѣ и Гартвигсену, да это уже и не доставляло мнѣ теперь особой радости. Баронесса была вполнѣ равнодушна къ музыкѣ и ко мнѣ самому, такъ что я игралъ немножко лишь днемъ, когда Маккъ бывалъ въ конторѣ, а баронесса гуляла. Впрочемъ, гулялъ и я — съ дѣтьми, какъ птицы со своими птенцами.

И порою намъ бывало превесело. Стоило дѣвочкамъ увидать меня лежащимъ гдѣ-нибудь на травѣ, какъ онѣ загорались желаніемъ побороть меня. Усядутся мнѣ на меня и не даютъ мнѣ встать. А я возьму да тихонько перевернусь, тамъ что онѣ покатятся съ меня. Но онѣ опять мигомъ вскочатъ и снова стараются изо всѣхъ силъ притиснуть меня. Тонна при этомъ такъ пыжилась, что краснѣла, какъ ракъ. Особенно добивались онѣ схватить меня за носъ, воображая, что въ этомъ вся сила. Но за волосы онѣ меня никогда не трогали. Иногда онѣ также принимались стирать у меня съ лица угри, и такъ усердно терли и слюнями, и морской водой, что лицо мое становилось куда румянѣе, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ. Вообще, дѣвочки были удивительно хорошія. Но въ послѣднее время онѣ, по дѣтскому обычаю, перемѣнили друга и начали сопровождать Іенса Папашу, когда онъ, по долгу службы, обходилъ дома, собирая кости. Дѣвочки постоянно выпрашивали у матери позволеніе на эти прогулки.

— Ну, ну, пусть ихъ идутъ, — говорила мнѣ баронесса. — Вотъ зимой ужъ начнутъ понемножку учиться.

Она была очень добра къ дѣтямъ, и они ее очень любили. Презабавно онѣ иногда съ ней разговаривали:- Погоди мама, я вотъ приду и такъ буду любить тебя! — и тонкая, но сильная баронесса подхватывала ихъ на руки и высоко подымала на воздухъ.

Охъ, ужъ эта мудреная и безсовѣстная баронесса Эдварда! Хотя, пожалуй, все-таки она была несчастнѣе и больше сбита съ толку, чѣмъ какая-либо другая женщина изъ тѣхъ, кого я знавалъ; впрочемъ — и зналъ-то я не многихъ.

Разъ, поздно вечеромъ, меня взяла такая тоска, что я нигдѣ не находилъ себѣ мѣста. Я зашелъ-было на минутку къ Розѣ, и мнѣ почудилась какая-то тихая, почти нѣмая размолвка между нею и мужемъ. Мнѣ даже какъ-то жутко стало; Гартвигсенъ почти ничего не говорилъ, и Роза отвѣчала молчаніемъ. Я поспѣшилъ уйти, и мнѣ вдогонку былъ брошенъ грустный, безпомощный взглядъ.

Одолѣваемый мыслями, я пошелъ опять въ лѣсъ, поднялся на кряжъ и сталъ пробираться къ знакомому мѣстечку съ прудкомъ и съ языческимъ каменнымъ человѣчкомъ. Я опять на четверенькахъ проползъ по тропинкѣ черезъ чащу ветлъ и — замеръ: кто-то предупредилъ меня и занялъ мое мѣстечко! Тамъ были люди. Они не разговаривали, но купались въ маленькомъ прудкѣ, оба совсѣмъ нагіе. Я сразу узналъ въ женщинѣ баронессу Эдварду. Мужчину же я не призналъ: волосы у него раздѣлились посерединѣ головы и висѣли по обѣ стороны длинными мокрыми прядями. Взглянувъ на его одежду, лежавшую на берегу, я, однако, догадался, что это былъ лопарь Гильбертъ.

Они купались, окунаясь одновременно; онъ держалъ ее за талію. Я замеръ въ кустахъ, какъ окаменѣлый, вытаращивъ на нихъ глаза. Временами купающіеся останавливались и глядѣли другъ на друга, но какъ будто ничего не видѣли и только порывисто дышали, какъ бы въ экстазѣ. Наконецъ, они словно вынесли другъ друга на расчищеное возлѣ прудка мѣсто. Лопарь остался стоять, отдуваясь; вода такъ и текла съ его волосъ. Баронесса сѣла, поджавъ подъ себя ноги, положила голову на одно колѣно и такъ застыла; только глаза ея бѣгали. Она ждала, что онъ теперь сдѣлаетъ съ ней. А онъ присѣлъ около нея, зарычалъ и вдругъ, схвативъ ее за горло, повалилъ. О, тутъ они оба точно одичали, дрожали, извивались, сплетались руками и ногами… Нѣтъ словъ сказать, что они дѣлали. Изъ груди моей рвался крикъ, но замеръ на губахъ. Маленькій идолъ да я были свидѣтелями, но я былъ нѣмъ, какъ и онъ.

Я пришелъ въ себя уже у выхода изъ чащи, куда инстинктивно возможно осторожнѣе допятился ползкомъ. Оттуда, съ прудка, не доносилось ничего, кромѣ тоненькаго, жиденькаго пѣнія, словно пѣлъ дряхлый старикъ или больной, или пищалъ самъ тотъ жалкій идольчикъ. Вѣрно, тѣ двое лежали теперь передъ нимъ и не въ силахъ были найти для него лучшей пѣсни, чѣмъ этотъ пискъ.

На обратномъ пути домой меня трясло, какъ въ лихорадкѣ, даромъ что свѣтило солнце и было тепло. Должно быть, во время бѣгства изъ лѣсу меня хлестали и царапали вѣтви, но я ничего не замѣчалъ, ничего не помнилъ. Зато, выйдя изъ лѣсу около мельницы, я замѣтилъ Крючкодѣла, который стоялъ тамъ со своей свистулькой и дурачилъ птицъ, заставляя ихъ просыпаться и откликаться. Я былъ виною того, что Гартвигсенъ велѣлъ закрасить указующую руку на стѣнѣ, такъ что Крючкодѣдъ могъ имѣть зубъ противъ меня и не постѣснился бы продолжать чирикать, еслибы я прошелъ мимо. Я и направился прямо къ нему, намѣреваясь спросить:- Ты что же это не ложишься? Вѣдь ужъ ночь! — Но, когда я подошелъ поближе, онъ пересталъ чирикать, снялъ шапку и поклонился. Тогда я рѣшилъ спросить иначе:

— Что-жъ, ты и по ночамъ тутъ щебечешь?

— Да, — отвѣтилъ онъ.

— А спать развѣ не пойдешь?

— Нѣтъ. Я на караулѣ. Мельница работаетъ.

— Да вѣдь тамъ два мельника.

— Такъ то такъ, да…

Занятый тѣмъ, что я видѣлъ въ лѣсу, я подумалъ: ужъ не баронесса ли поставила его караулить, — и продолжалъ про себя:- да, да; мало ли кому тутъ нужны караульные!

Крючкодѣлъ видѣлъ, что я задумался и, полагая, что за моими вопросами скрывается что-то, вдругъ заговорилъ, озираясь во всѣ стороны: — Видно, знаете.

Мнѣ не хотѣлось быть его сообщникомъ въ чемъ бы то ни было, но и напрасно было бы отнѣкиваться, что я знаю кое-что. А онъ указалъ пальцемъ на что то позади себя и прибавилъ:

— Вонъ лежитъ.

— Что лежитъ? Перина? Въ чемъ дѣло?

Я подвинулся поближе; Крючкодѣлъ, посмѣиваясь, двинулся за мной и объяснилъ, что вотъ и весь его караулъ: раза три, а то и четыре въ недѣлю онъ сушитъ тутъ по ночамъ перину Макка на этомъ брезентѣ. Ну, и стыда въ этомъ нѣтъ никакого. Прежде справлялъ эту должность Свенъ Дозорный, а онъ теперь важный шкиперъ. Кому нибудь да надо же это дѣлать! Но какой разбойникъ и хватъ этотъ Маккъ! Купаться по три, четыре раза въ недѣлю! А по веснѣ такъ онъ еще хуже былъ, — каждый Божій день; чисто взбѣсился! И все-то еще для него стоитъ лѣто, и, Богъ вѣсть, когда придетъ зима. Пожалуй, никогда.

Я выслушалъ это объясненіе и настолько собрался съ мыслями, чтобы спросить:

— А какъ же ты сушишь перину въ дождь?

— Тогда я норовлю забраться на ночь въ пивоварню. Да, прежде то-все это дѣлалось проще, какъ я слыхалъ. Свенъ Дозорный сушилъ перину прямо на дворѣ, на солнышкѣ, а пивоварня день и ночь была къ его услугамъ. Но съ тѣхъ поръ, какъ баронесса вернулась, старику пришлось посократиться, ха-ха!

Добрѣйшему Крючкодѣлу, видно, страсть какъ хотѣлось представить мнѣ свое занятіе въ менѣе невыгодномъ свѣтѣ, и онъ не переставалъ подшучивать.

— Какъ сказано, кому-нибудь да надо же это дѣлать! И Маккъ самъ меня выбралъ, позвалъ къ себѣ въ контору и предложилъ это мѣсто. Онъ, дескать, страдаетъ животомъ, такъ ему нужно постоянно брать ванны, и чтобы его растирали. У меня же кстати такой особый талантъ; вотъ и ходи себѣ тутъ по ночамъ да подразнивай птицъ и удивляй людей, если кто набредетъ на тебя. Ха-ха! Надо же имѣть такую голову, чтобы такъ все обмозговать! и про купанье-то чего наговорилъ? Теперь его растираютъ Элленъ, жена Свена Дозорнаго, и эта дѣвчонка Петрина.