Декрет о народной любви - Джеймс Мик

Та плелась позади, неся на одном плече штатив и дагеротипные пластины, а на другом — аппарат на ремне. Рядом с Анной шел человек с ласковым, поросшим щетиною лицом — еврей в старой бурой шапке медвежьего меха, встопорщившегося от сырости. Он нес пустой ящик.

По дороге еврей старался разъяснить Анне тонкости марксизма, девушка пыталась внимательно слушать, но в то же время силилась понять, каково это — оказаться соблазненной собственным отцом, что есть соблазн, что такого особенного происходило между мужчинами и женщинами в романах, после чего с дамами обходились столь бессердечно…

Пока шестеро приближались к тесному месту сбора перед запертыми заводскими воротами, поток рабочих становился все более и более многолюдным. Двести человек стояло на пожухлой траве и на частью оттаявшей, частью замерзшей грязи между горами химических отходов, собираясь в кучки вокруг пары краснобаев, обсуждающих, как быть дальше.

У ворот выстроились солдаты, на взгорье, между рекой и рабочими — с дюжину верховых казаков, а в укрытии недостроенного кирпичного склада, что поближе к городу, наблюдали за происходящим, покуривая и переговариваясь, кавалергарды.

Вместе с другими социалистами Анна подошла к человеку в шерстяном пальто и войлочной шапке, с лоскутом алой ткани, повязанным над локтем.

Мужчины обменялись рукопожатиями, предводитель рабочих приветствовал студентов кивком. Взгляд его задержался на женщинах чуть дольше, пожилой рабочий прищурился, повернулся к руководителю кружка, снова взглянул на женщин, кивнул и заговорил с предводителем социалистов.

Рабочий был гораздо старше рослого студента, однако же давно успел миновать преграду к взаимопониманию, отчего смотрел на руководителя кружка и разговаривал с ним не как рабочий со студентом, и не как самоучка со слушателем университетских курсов, и не как мужчина, успевший на своем веку изрядно подраться и зачать детей, говорил бы с бледным юношей, едва ли не девственником, до недавних пор проживавшим в лоне относительно благополучного семейства, но подобно человеку, попавшему в затруднительное положение и обратившемуся к знатоку, способному подсказать выход.

Остальные бастующие цыкнули на бойких своих ораторов и направились к двум беседующим. Две социалистки развернули в длину красное знамя. Губы людей зашевелились: те, кто умел читать, складывали написанный белыми буквами призыв: «Каждому из рабочих — почет, уважение и справедливость!»

Еврей опустил в грязь принесенный ящик, руководитель кружка поднялся на предложенный постамент, отчего оказался на целую голову выше толпы. Отдал пожилому охапку агиток, и тот принялся раздавать листовки.

Когда бастующие увидели молодого агитатора, в рядах их наступила тишина. Повеяло благоговейным ожиданием, наподобие того, что снисходило на последователей и адептов старинных культов в исполненные чудотворений первые дни древней веры, когда впервые пронеслось Слово, предвосхищенное молвой о могуществе своем. Доносились только еле слышное бормотание машин на заводе, конское ржание, сдавленный кашель.

Оратор заговорил, и сильный голос его уносил далеко, взмывая ввысь и падая, точно парящий орел, а бастующим казалось, будто оратор понимал их тяготы, что говорящий способен перечислить все лишения, описать их, точно сам месяцами наблюдал за работающими, незримо присутствуя за плечом, пока те трудились над отстойниками, чанами и сушилками.

Агитатору было знакомо рабочее ремесло, он восхищался чужим трудом. Называл собравшихся уважаемыми рабочими, товарищами и братьями. Знал, сколь мизерно жалованье и сколь продолжительна смена, как гонят прочь покалечившихся, не дав на пропитание ни копейки, а порой и преследуют с околоточными, обвиняя в якобы нанесенном машинам ущербе при причинении увечий конечностям и травмах головы; как панибратски обращается с тружениками заводчик, точно перед ним крепостные или малые дети, и что львиная доля жалованья возвращается в карманы фабриканта платой за осаждаемые крысами и клопами бараки, где ютятся рабочие со своими семьями, а остатки дохода спускаются в фабричной лавке; и что сын владельца безнаказанно надругался над дочерью одного из рабочих: от семьи откупились золотыми червонцами и отправили назад, в Харьков, настрого запретив возвращаться; было оратору известно и последнее из мерзких злодеяний заводчика: как держал брат утопшего за руку, чуя стук пульса, а когда на похоронах бросил заводчику обвинения, тот впал в бешенство и принялся бить смельчака палкой по голове, покуда из ушей не пошла кровь, фабриканта пришлось удержать, а не то появилось бы еще одно мертвое тело, но до суда дело так и не дошло.

Речь оратора завораживала: даже когда студент прервался, рабочие не шелохнулись и не издали ни звука. Выступающий продолжил, сопровождая слова жестами, грозил кому-то сжатым кулаком, рассекал воздух левой ладонью, раскидывал руки, вскидывался, точно кот на мышь, пригибался и поводил вытянутой рукой над головами толпы, подбоченивался, наклонял голову набок, после чего нагибался вперед, тыкая пальцем в лица собравшихся: ты, ты и вот ты — все! Мы вместе!

Анна протиснулась, сдавленная мужскими плечами, в запахе сырости и табака, прилипшего к чужой одежде, согнулась над видоискателем камеры и увидела в окошечке света посреди темного фона, как выпрямился агитатор, приосанившись и оглядывая собрание, кивая и руками оглаживая воздух.

Девушка опустила аппарат ниже, и вот уже в углу будущего снимка остается лишь туфля да брючина руководителя кружка, а в кадре — лица трех рабочих.

Тут один из них крикнул, под козырьком кепки полыхнули огнем глаза на бородатом лице, и хотя желатин и окись серебра на дагеротипных пластинках не сохранили выкрикнутого слова «Верно!», но ярость осталась на века; второй рабочий неотрывно смотрел на оратора с выражением тихого изумления, точно апостол, пришедший в город из лесной чащи и обретший откровение: отныне простым смертным дозволено стать свидетелями всех известных грезившихся или описанных чудес, и даже более того; третий же человек, покуда не готовый ни к тому, чтобы уверовать, ни к тому, чтобы повести сомневающихся за собой, скосил взгляд, выискивая в волшебстве слабину, которую можно пробить зубоскальством.

Анна зажгла вспышку, вытащила отснятую пластинку и вставила новую.

Агитатор продолжал, он говорил громче, увереннее, являя изумленным рабочим новые чудеса. Показал поразительную осведомленность в финансовых обстоятельствах заводчика, пояснил, сколько стоит производство красок, почем продается продукция и каким образом разница попадает в карман фабриканта. Разъяснил: разница между ценой и стоимостью принадлежит рабочим, ведь именно они, а не владелец фабрики производят краску. Разве обладает капиталист навыками, достаточными, чтобы вырабатывать продукт? Приходилось ли богатею хоть раз замарать руки в щелочи или кармине? Нет! Лишь кровью, кровью рабочих испачканы руки заводчика! Владелец фабрики — паразит, он не производит необходимых, полезных или красивых вещей, он из тех людей, что вошел в силу и расхищает плоды рабочего труда, да и силу заимел не человеколюбием, не врожденным добросердечием, но единственно воспользовавшись правом заседать в обществе шайки негодяев, заправляющих банками, в обществе держателей капитала, от которого урвал лакомый кус!

Кто-то крикнул: банками-де управляют жиды. Другие крикуна поддержали. Оратор заглядывал в глаза каждому из подавших голос, внушая речью: он на их стороне, и в то же время придавал убеждениям их неведанное прежде благородство. Евреи, русские, татары, немцы, поляки — важно не то, чья кровь в жилах, а кто ты: кровосос или тот, чьею кровью питаются?

— Вот-вот, жидовские штучки, — подал голос некто инакомыслящий. — Убивают честных христиан да пьют их кровушку-то! Тайно!

Пожилой рабочий велел крикуну заткнуться и не валять дурака.

— Это сказки, которые рассказывают вам эксплуататоры и буржуазная пресса, чтобы отвести глаза от настоящей тайны — величайшей и наиужаснейшей! — провозгласил оратор. Чуть понизил голос, и толпа затаила дыхание, даже кашель стих, рабочие, шаркая подошвами, сгрудились к середине. Вдалеке лязгнул металл: казаки ладили сбрую. — Тайна же состоит в том, что вас много, а капиталистов мало! Вы сильнее эксплуататоров! Стоит восстать рабочим одного завода, как поступили вы, — и враг трепещет, но не сдается. Но что, если объявят стачку все фабрики, и не только рабочие, но и крестьяне вместе с солдатами? Не в одной лишь России, но и в Германии, Франции, Англии и Америке? Вот тайна, что скрывают от вас: вы не одиноки! Вот говорят: народ… Народ — это вы, народ в вас пребывает, а вы — в народе, народ — страшная сила, сильнее всякой армии, ибо без народа армии не бывать, и сильнее денег, ибо без народа на деньги ничего не купишь, и сильнее любви, ибо нет истинной любви без любви народной! Народ — это вы! Народ всемогущ! Значит, и вы всемогущи! Взгляните! Взгляните же, братья!