Декрет о народной любви - Джеймс Мик

И действительно, отец Анны в деньгах не нуждался: доходов от принадлежавшей семье липецкой пивоварни хватало, чтобы содержать дом, оплачивать портных, пищу, прислугу из четырех человек и даже новомодные приспособления, появившиеся в семье в эпоху декаданса: велосипед, патефон и электрическое освещение.

Аннушка росла, окруженная запахом масляной краски и холста, ароматом свежеструганого дерева, вдыхаемыми всякий раз, когда распахивалась дверь в мастерскую, нянюшками, шагавшими вверх по скрипучим ступеням лестничного пролета, хозяйками провинциальных поместий, приезжавшими из сельских усадеб в платьях с потрепанными подолами, перхотью в волосах и приносившими с собою запах сырости: чиновниками средней руки, втиснутыми в выписанные по почте новенькие мундиры, и рослыми красавицами, прибывавшими порой попарно, а временами в одиночестве и с проворным изяществом семенившими к свету, что заливал верхний этаж. Шли недели, и папенька впускал Аннушку в мастерскую поглядеть на картины, и девочка поражалась переменам, которые творил отец в облике натуры: багровые вены сходили со щек помещиков, носы приобретали классическую форму, бугор брюха перемещался повыше, к груди, красавицы молодели, талии их становились гораздо тоньше, чем в действительности, а взгляды чиновников с бегающими глазками и мертвенным выражением лиц казались на портретах исполненными мудрости и страстного стремления творить добро во имя человеколюбия — выражением, которое вы ни за что не заметите, доведись вам повстречать сих господ на променаде.

В детстве Аннушке казалось, что те, для кого отец рисовал портреты, должны быть весьма признательны родителю за то, как тот сглаживает и сводит все чужие морщинки, родинки, шишки, бородавки и косоглазия, за то количество волос, которое папенька убавлял из-под дамских носов и прибавлял на головах кавалеров — в сущности, за то, что все барышни и господа выглядели едва ли не близнецами, а следовательно, нимало друг другу не завидовали. Думала, что за такие портреты платят немалую цену — может статься, даже золотом…

Как-то после обеда, несколько недель спустя после пятнадцатого дня рождения Аннушки, папенька кликнул ее в мастерскую взглянуть на портрет уездного предводителя дворянства. Невзирая на любовь к новым веяниям в искусстве, в собственном творчестве родитель придерживался крайне строгих канонов. Позировавшие отцу непременно носили предписанное светскими приличиями платье и стояли на темном фоне — настолько темном, что было решительно невозможно утверждать наверняка, изображала ли темнота ночь, или же драп, или же то был лишь небрежно набросанный грунт черной краски.

Обыкновенно перспектива создавалась предметами на переднем плане, наподобие черепа, книг или же глобуса, возлежащего на столе и чуть касаемого пальцами натуры.

По множеству звезд и медалей, тщательно прорисованных на груди, Аннушка распознала предводителя дворянства. На сей раз папенька нарисовал на столе трех полевых мышей, которые, казалось, издохли от голода. Ребра зверьков выступали, задние лапки иссохли, шкурки туго обтягивали черепа, а пасти были распахнуты в предсмертной агонии. Никогда прежде не рисовал папа ничего столь же ужасного или же правдоподобного.

Аннушка заметила: папенька возбужден и взволнован. Краска почти засохла, а он так и не снял художницкой хламиды. В тот день отец не вышел к ужину, не было его и за завтраком, не приходил он и днем раньше поцеловать дочерей перед сном. В бороде у папеньки засохли брызги краски, а вокруг глаз собрались беспокойные, усталые сеточки морщинок.

Дочь почувствовала, что отец ожидает от нее вопроса о мышах, и задала его. Папа рассказал о мертвых детях, увиденных в день ее появления на свет, и о том, как предводитель дворянства — крупнейший в губернии землевладелец — продал весь хлеб за границу, в то время как крестьяне гибли от голода, а после пытался остановить начатую другими дворянами и мещанами подписку в пользу голодающих из страха, будто иностранцы решат, что в губернии голодают.

Аннушка переводила взор с картины на папеньку: тот улыбался, хмурился, моргал, покусывая кончик кисти.

Сперва дочь подумала, как дурно поступили дети, умерев в день ее рождения. После решила: предводитель дворянства, маленький бледнокожий человечек с густо напомаженными седыми стрелками усов, — подлинное чудовище. Уселась за столик, за которым отец смешивал краски; слезы побежали по щекам.

Папенька отложил кисть, обнял за плечи, поправил челку на девичьем лбу, успокаивая и приговаривая, что все, может статься, обойдется, что его не будут арестовывать. Аннушке слова отца показались бессмыслицей: девушка плакала лишь оттого, как грустно вот так, неживой, безымянной, под рогожею, в дождь, исчезнуть из родовой памяти, и дочь стыдилась и корила себя, что не смогла помочь.

Вновь спросила папеньку, что означали мыши. Отец уселся рядом и пояснил, что грызуны олицетворяли голодный мор. Но отчего папенька, вместо того чтобы изобразить сам голод, нарисовал аллегорию? Папа́ стушевался, встал, воздел руки, покачал головой и сказал, Аннушка не отдает себе отчета в том, какой опасности он подвергается, бросая вызов столь могущественной особе, как предводитель дворянства — пусть и посредством аллегории. Могут и в Сибирь сослать!

Аннушка утерла глазки, шмыгнула носиком, нахмурилась. Уверила папеньку: ей вовсе не хочется, чтобы того сослали на каторгу! Посоветовала: ежели папенька и впрямь намерен бросить предводителю дворянства вызов, не лучше ли изобразить настоящих крестьян из имений предводителя, погибших от голода? И пусть маленький человечек оскорбляется, сколько его душе угодно, но против правды мора виновник ничего предпринять будет не в силах. Добавила: ежели папенька намерен бросить вызов, то не пристало рисовать дворянина рослым, могущественным, розовощеким молодцом с пронзительным взглядом, подобно прочим кавалерам и дамам, изображавшимся прежде. Лучше написать натуру такой, какой она была в действительности: бледный, иссохший, коварный человечек.

Папенька разгневался, пребольно ухватил дочь за руку, выволок из мастерской и захлопнул дверь.

Несколько дней спустя отец свернул высохший холст и направился на заседание в присутственное место, где намеревался презентовать свое творение предводителю дворянства, еще не видевшему работы. Почувствовав испуг папа́, Аннушка и сама поддалась тревоге. Отец семейства обнял и поцеловал дочерей и жену, точно не надеялся встретиться с ними вновь.

Страх глубоко угнездился в душе живописца. Аннушка понимала: в сердце родителя впился осколок внешнего мира. Никогда прежде не соприкасалась девушка с ужасающей силой и жестокостью светской толпы, способной достичь самых укромных закоулков души, причиняя немилосерднейшие страдания и испуг. На лице папеньки проступало нечто доселе невиданное. Позднее Аннушка лишь дважды разглядит подобное выражение на отцовском лице: один раз, когда отец прослышит о забастовке на пивоваренном заводе, другой — когда художника назовут бездарностью.

Увидев, поняла: и прежде встречалось ей сходное выражение лица, неизменно присущее чужим людям в запыленных пиджаках и потрепанных кепках, бредущим по улицам, точно страшась пойти домой. И несвойственность подобного выражения папеньке липший раз указывала на то, сколь немногочисленны оказались сношения родителя с чуждой средой. Другой мир манил, соблазнял. Позднее, повстречав мужа, Анна не обнаружит в его взгляде ни страха перед равнодушием света, ни добровольного неведения, присущего отцу, — одну лишь непреклонную веру в тот, другой мир.

Тем вечером отец домой не вернулся, Аннушка с сестрою и маменькой просидели до полуночи за чаем и картами. Затем матушка велела слугам ложиться спать, а сами они уселись на софу наблюдать за маятником немецких часов, помещенных рядом с камином. Материнские пальцы ласкали волосы дочерей, покуда девушки не попросили перестать: матушка пребольно царапала кожу. После того как пробило два часа, они с сестрицей уснули, прикорнув на плечах маменьки.

В пять постучали в дверь. Новости пробудили весь дом: отца арестовали по велению предводителя дворянства, заперли в городском каземате.

Наскоро ухватив шаль и шляпку, матушка выволокла полусонных дочерей на улицу.

Был май, как раз светало, женщины то мчась, то семеня продвигались по пустынным, сизым от пыли улицам, спотыкались под взглядами медлительных, захмелевших гуляк.

Анна стояла у ворот тюрьмы и держала сестру за руку, слушая, как мать несколько часов кряду бранилась с часовым у казематных ворот, стараясь пробиться на свидание к супругу, рыдая и размахивая платком перед лицом охранника, то и дело указывая на дочерей.

Часовой слушал внимательно, молча кивал, усы его поникли, а тем временем у ворот столпились жены прочих арестантов. Женщины были беднее, чем маменька, и распаленные оттого, что одной из них уделяют столько внимания.