Декрет о народной любви - Джеймс Мик

Анна стояла у ворот тюрьмы и держала сестру за руку, слушая, как мать несколько часов кряду бранилась с часовым у казематных ворот, стараясь пробиться на свидание к супругу, рыдая и размахивая платком перед лицом охранника, то и дело указывая на дочерей.

Часовой слушал внимательно, молча кивал, усы его поникли, а тем временем у ворот столпились жены прочих арестантов. Женщины были беднее, чем маменька, и распаленные оттого, что одной из них уделяют столько внимания.

Кончилось тем, что маменька ушла, потупив взор. Глянула на Анну и спросила, отчего дочь не плачет: слезы могли бы оказаться кстати. Тогда девушка разрыдалась.

Отца продержали за решеткой двое суток. В Сибирь не сослали, штрафа и суда удалось избежать.

Предводитель дворянства оскорбился, увидев холст. Маленькому бледнокожему человечку предъявили тяжкое обвинение, а то, что уездный сатрап не сразу уяснил суть упрека, лишь отягощало ситуацию: всего-то три мыши, а свет мигом почуял подвох, ибо живописцу потребовались месяцы, дабы собраться с духом и изобразить грызунов, так что художник успел уведомить о своих намерениях каждого.

Однако то был 1905 год, и старый лис оказался хитер. В присутственных местах угнездились либералы, на московских улицах пошли в ход пушки, вольные крестьяне снимались с дворянских угодий. Однажды над городом взвился дым: черносотенцы били жидов, но чад клубился и на окраине, исходя из оконных провалов ослепшего остова, некогда родового гнезда Кулин-Каленских. Полицейские оказались себе на уме, да и на газетчиков полагаться не следовало: журналисты утратили всякий страх. Когда же родная дочь предводителя поведала отцу, что ей отказали от дома наиболее уважаемые семейства, поскольку отец засудил художника Лутова, старый пройдоха устроил дело таким образом, что Аннушкиного отца отпустили.

Вернувшийся отец был увенчан лаврами победы, нежно обнялся с семейством, а час спустя отправился на устроенный в его честь прием, организованный величайшими в городе вольнодумцами, где освобожденного узника чествовали речами, величая рыцарем свободы, а тосты в честь героя торжества столь часто чередовались с призывами к конституционному строю и установлению выборной Думы, что новоявленный либерал уверовал в нерушимое единство всех трех положений и бессмысленность одного без прочих.

Недели и месяцы спустя после торжеств подобные мысли как-то сами собой оставили всех участников за исключением отца, убежденного, что среди всех примеров героизма, явленных в период борьбы за свободы 1905 года, ему принадлежит наиболее выдающийся подвиг. Всё реже и реже виделся папенька с семейством, на палитре и кистях скапливалась пыль, а творец тем временем выкуривал пудами турецкий табак да попивал кофий в обществе вольнодумцев и революционеров, собиравшихся по мрачным ресторанам и по тесным конспиративным квартирам. Сблизился с подпольщиком Цубасовым, залечивавшим раны, полученные в Одессе в стычке с казаками: революционер скрывался от охранки, и, случись оказаться пойманным, беглеца неминуемо ожидала бы виселица. На щеке виднелся шрам от сабельного удара, едва не разрубившего голову надвое.

Когда отец Анны поприветствовал бойца благородного образа мыслей, внесшего в общее дело едва ли не столь же весомый вклад, как и он, Лутов, то подпольщик, в шестнадцатилетнем возрасте выступавший на революционном съезде в Вене экспромтом, от изумления не нашелся, что ответить.

Лутов сделался завсегдатаем в доме, служившем своего рода вечерней школой для дам, желавших ознакомиться с марксизмом. Красноречие и убедительность выступлений бывшего художника существенно превосходили способности аудитории понять услышанное, ибо оратора нимало не сковывало пусть даже и поверхностное знакомство с работами прославленного мыслителя. Иные из молодых марксисток приходились Аннушке ровесницами.

Следующим летом, в один из знойных вечеров, у сестры разболелась голова. Случился жар, носом пошла кровь. Девушка пролежала в постели десять дней — кашляя кровью, в бреду и корчах под взмокшими, смятыми простынями. Доктор, обнаружив выступившую на теле сыпь, установил тиф.

Отцу, снявшему в Крыму виллу на целый июль, дабы предаться углубленному изучению марксизма, отсылали телеграмму за телеграммой, но, должно быть, телеграфисты перепутали адрес, поскольку к тому времени, как Лутов вернулся в Воронеж, младшая дочь еле шевелилась.

В тихой комнате, где лежала больная, громче всего слышалось ее хриплое частое дыхание.

Анна встретила отца у дверей. Обнялись и, держась за руки, поднялись наверх.

Мать сидела у постели младшенькой на жестком стуле и рассказывала о петербургском бале и шелковом наряде, который надела тогда по случаю. Веки дочери были смежены, а на приоткрытых губах выступила тонкая пленка иены.

Когда вошел муж, женщина смерила его взглядом и отвернулась, продолжая рассказ, точно пришел посторонний пусть и по делу, однако же неродной человек.

Отец склонился над постелью, опустил ладонь на лоб дочери и несколько раз назвал младшую по имени. Та не отозвалась. Лутов медленно и глубоко вздохнул, нахмурился и произнес:

— Я намерен ее запечатлеть.

Достал мольберт и чистый холст, принялся работать над наброском углем. Анна смотрела. Художник глядел то на полотно, то на дочь, точно рисовал живую. Фигура на картине стояла как и прочие, позировавшие отцу. Перед Анной появилась одна из запечатленных отцом дам, но в юном возрасте: стройная, с длинными тонкими руками и ногами, очерченными изгибами, точно свитыми из бечевы; бледные губы, волны непокорных волос, чуть вздернутый носик и бездонные черные очи… хотя сестрица была пышнотелой, с ровным носом, небольшими карими глазками, алыми губками и дивными светлыми волосами, взметавшимися всякий раз, как ни силились уплести локоны в косички.

— Папа, — обронила Анна, — послушайте, я знаю, как следует поступить. Сделаем дагеротипный снимок. Я могла бы срочно отправиться к Захару Дмитриевичу. Вам не хватит времени закончить работу.

Отец глянул на дочь, обронил художницкие принадлежности, вцепился в девичью руку выше локтя и вывел из комнаты, закрыв следом дверь. Спросил, к чему Анна завела разговоры о времени. Уж не имела ли дочь в виду грядущую кончину сестры? Неужели Анне не стыдно?

— Сестра погибает, — произнесла девушка, потупив взгляд. — И после похорон от нее не останется даже карточки, чтобы запомнить, какой она была на самом деле…

Отец побелел. Впервые отвесил пощечину и выругал глупой, малолетней дурочкой. Неужели Анна вообразила, будто хаотичная смесь химических элементов на бумаге и нелепая игра света в зеркалах способны уловить душу сестры, выявить ее истинную природу?! Неужели его дочь настолько хладнокровна и бесчувственна, что неспособна понять: отец, надзиравший за ростом единокровного ребенка с колыбели и одаренный талантом живописца столь сильным, что едва ли не сотряс политические устои губернии, создаст портрет, отображающий певучее биение жизни ее и дыхание гораздо вернее, нежели дешевая, безвкусная подделка, пригодная лишь, чтобы запечатлеть уродливые внешность и наряды крестьян да солдатни?!

Щека горела. Удивительно, но Анна не заплакала. Стиснула пальцы рук за спиной и посмотрела отцу в глаза. И с удивлением осознала: сказанные слова причинили отцу боль гораздо сильнее той, от которой жгло лицо ее. Лутов тяжело дышал и часто моргал. Хотелось сделать еще больнее. Произнесла:

— Все ваши портреты на одно лицо!

Отец замахнулся было для нового удара, Анна крепко зажмурилась, вжала голову в плечи. Удара не последовало, и, открыв глаза, девушка увидела: родитель опустил руку, а сам трясется. Закричал: она чудовище и не может быть ему родной дочерью, а после велел отправляться к себе в комнату.

Открылась дверь, вошла мать.

— Всё кончено, — произнесла женщина.

После похорон Лутов вернулся в Крым. До самого отъезда отец с дочерью не обмолвились ни словом: и пройдут годы, прежде чем они встретятся вновь.

Через две недели после погребения настал ее день ангела. Мать, думая, что Анна еще спит, зашла в спальню дочери, когда в небе светало, и оставила большой, грузный сверток, обернутый бежевой бумагой.

Как только маменька вышла, девушка принялась распаковывать подарок. Под крышкой обитой бархатом коробочки с ручкой, точно у саквояжа, оказалась французская фотографическая камера. Кроме аппарата футляр содержал аккуратно уложенные на бархатные подложки: треногий складной штатив, ящички с химическими препаратами, всевозможные объективы, шнур, предназначенный для открытия крышки объектива на расстоянии, и толстую книгу, озаглавленную «Основы фотографии».

Первый снимок изображал саму Анну, стоявшую возле туалетного столика в спальне; позади фотографического аппарата в высокое окно вливался солнечный свет. Падавшие на Анну ранним утром лучи были яркими, горячими, долгими. Неопытность и пыл новообращенной помешали девушке продумать освещение и светотень, а потому на снимке она выглядела словно парящей в размытом четырехугольнике, выступавшем из тьмы окружавшей его неосвещенной комнаты, неясные очертания предметов и углов которой сливались с краями снимка. Белое платье оказалось выдержано перед камерой чрезмерно долго, так что на одеянии было не различить ни малейшей детали рисунка, и казалось, будто от ткани исходит собственное свечение.