В садах Лицея. На брегах Невы - Марианна Басина

Пушкин знал, о чем писать. Он напишет оду «Воспоминания в Царском Селе». Начнет с прошедшего, памятники которого окружают его здесь, в садах Лицея, а закончит настоящим — подвигами российских воинов в недавней войне с Наполеоном Бонапартом.

И пусть Галич не думает, что героизм родного народа ничего не говорит его воображению и сердцу…

«Публичное испытание»

Двадцать второго декабря 1814 года к газете «Санкт-Петербургские ведомости» было приложено напечатанное на отдельном листке объявление. В нем говорилось: «Императорский Царскосельский лицей имеет честь уведомить, что 4 и 8 чисел будущего января месяца, от 10 часов утра до 3 пополудни, имеет быть в оном публичное испытание воспитанников первого приема, по случаю перевода их из младшего в старший возраст».

Такое объявление повторялось еще дважды: 25 и 29 декабря.

До публичных экзаменов оставались считанные дни, и воспитанники Лицея долгие часы проводили в «проходной» и «длинной». В этих двух больших комнатах третьего этажа, обычно стоя за конторками, готовили уроки. Теперь здесь под присмотром дежурного гувернера зубрили латынь и алгебру, повторяли историю, географию, логику и другие предметы.

Публичное испытание… Экзамены в присутствии многочисленной публики… При одной мысли об этом становилось страшновато. Даже самые беспечные что-то повторяли, учили.

Пушкина не столько тревожили экзамены, сколько волновало предстоящее чтение. Порой он досадовал, что послушал Галича, дал себя уговорить.

«Воспоминания в Царском Селе»… Стихи были написаны и переписаны набело. Он читал их друзьям. Все были в восторге. Всем нравилось и описание «Элизиума полнощного» — северного рая, царскосельского сада, и огромных чертогов, рвущихся к небесам, — Камероновой галереи, и озера, где «плещутся наяды», и Чесменской колонны, и Катульского обелиска…

А он был неспокоен, сумрачен, молчалив. Но делать нечего. «Назвался груздем — полезай в кузов», как говаривала няня.

4 января 1815 года публичное испытание в Лицее началось. В этот день экзаменовали по закону божьему, логике, географии, истории, немецкому языку и нравственным наукам.

Во второй день испытаний, 8 января, предстояло отвечать по латинскому языку, математике, физике и российскому языку. Тогда же должен был читать свое стихотворение воспитанник Пушкин.

Когда утром 8 января Пушкин с товарищами очутился в лицейском актовом зале, где за длинным столом, покрытым красной суконной скатертью, сидели экзаменаторы во главе с Разумовским, а поодаль в креслах разместилась приглашенная публика, ему невольно вспомнился день открытия Лицея. Каким большим и торжественным казался тогда зал, какой надменно-пугающей блестящая публика…

Ныне все по-иному. И зал будто уменьшился, и публика попроще. Профессора из Петербурга, знакомые и родственники воспитанников, кое-кто из сановников, любопытствующие жители Царского Села.

Вон его отец Сергей Львович. Вот мать Кюхельбекера Юстина Яковлевна, мать Бакунина, отец Мясоедова, отец Комовского…

Царя в зале не было. Он находился далеко, в Вене, на европейском конгрессе. Как говорилось не без ехидства в одном лицейском стихотворении,

В конгрессе ныне он трудится(За красным спит сукном),Но долго, долго он домой не возвратится.

Отсутствие царя не заботило Пушкина. Он и не думал о нем. Волновало его то, что на экзамене обещался присутствовать Гаврила Романович Державин, знаменитый Державин, патриарх российских поэтов, чьи стихи они с Дельвигом знали наизусть.

Позднее Пушкин вспоминал: «Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы заволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую „Водопад“. Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу… Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвисли; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблестали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной».

И вот наконец вызвали его — Александра Пушкина.

Он стоит посредине зала в двух шагах от Державина, в тесноватом, давно сшитом парадном мундирчике, белых панталонах в обтяжку, высоких сапожках. Ему радостно и страшно. Он сдает экзамен Гавриле Романовичу Державину на высокое звание российского поэта… «Воспоминания в Царском селе…»

Его голос дрожит или это только чудится?           Навис покров угрюмой нощи           На своде дремлющих небес;В безмолвной тишине почили дол и рощи,           В седом тумане дальний лес;Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,И тихая луна, как лебедь величавый,           Плывет в сребристых облаках.

           Плывет — и бледными лучами           Предметы осветила вдруг.Аллеи древних лип открылись пред очами,           Проглянули и холм и луг;Здесь, вижу, с тополем сплелась младая иваИ отразилася в кристалле зыбких вод;Царицей средь полей лилея горделиво           В роскошной красоте цветет.

           С холмов кремнистых водопады           Стекают бисерной рекой,Там в тихом озере плескаются наяды           Его ленивою волной;А там в безмолвии огромные чертоги,На своды опершись, несутся к облакам.Не здесь ли мирны дни вели земные боги?           Не се ль Минервы росской храм?

           Не се ль Элизиум полнощный,           Прекрасный Царскосельский сад,Где, льва сразив, почил орел России мощный           На лоне мира и отрад?

Он читал с необыкновенным воодушевлением. Пущин, Дельвиг, Кюхельбекер и другие товарищи не спускали с него глаз, затаив дыхание следили за малейшим его движением. Они узнавали и не узнавали своего Пушкина. Он был необычный, какой-то особенный, с пылающим лицом и отсутствующим взглядом затуманенных глаз. «Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегает у меня», — рассказывал Пущин.

И вот он дошел до стихов о Державине.

           О, громкий век военных споров,           Свидетель славы россиян!Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,           Потомки грозные славян,Перуном Зевсовым победу похищали;Их смелым подвигам страшась дивился мир;Державин и Петров героям песнь бряцали           Струна́ми громозвучных лир.

«Я не в силах описать состояния души моей; когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом…»

Пушкин читал, как во сне, ничего не слыша, ничего не замечая. Он не видел ни взволнованно-растроганного лица Державина, ни других восхищенных, удивленных и любопытных взглядов. Ему казалось, что это не он, а кто-то другой произносит звенящим голосом стихи о победах прошедшего, о героях недавних времен, когда пылала Москва и весь русский народ восстал против недругов.

           Края Москвы, края родные,           Где на заре цветущих летЧасы беспечности я тратил золотые,           Не зная горестей и бед,И вы их видели, врагов моей отчизны!И вас багрила кровь и пламень пожирал!И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;           Вотще лишь гневом дух пылал!..Пушкин не помнил, как дочитал.

Державин был в восторге. Сколь мог торопливо выбрался он из-за стола, чтобы прижать к груди кудрявого раскрасневшегося мальчика, но того уже не было. Он убежал.

После экзамена граф Разумовский по своему обыкновению задал пышный обед для почетных гостей. Приглашен был отобедать и Сергей Львович Пушкин. Все поздравляли его с успехом сына. А министр заявил: «Я бы желал, однако ж, образовать вашего сына в прозе».

«Оставьте его поэтом!» — горячо воскликнул Державин.