В садах Лицея. На брегах Невы - Марианна Басина

Пушкин, лежа в постели, перебирал в уме все события прошедшего дня.

Ему вспомнилось представление, бал, на котором располневший, улыбающийся царь танцевал в красном кавалергардском мундире, маленькие триумфальные ворота с высокопарной надписью. Эти ворота особенно занимали Пушкина. «Тебя, текуща нынче с бою, врата победны не вместят…».

Пушкину вдруг пришла в голову забавная мысль. Он вскочил, схватил перо и, стоя босиком у конторки, принялся рисовать уверенно и быстро.

Прошло несколько минут, и рисунок был готов. К триумфальным воротам в Павловске приближается шествие. Среди идущих замешательство. Некоторые видят, что маленькие «врата победны» действительно не вместят располневшего в Париже царя, и бросаются их ломать.

Рисунок был смешон. Царь и многие из свиты похожи.

Карикатура быстро пошла по рукам.

Автора искали, но так и не нашли. Пушкин, конечно, помалкивал.

Это была не первая его насмешка над российским самодержцем. В Лицее и за его пределами уже ходила эпиграмма на двух Александров Павловичей: Романова — царя и Зернова — лицейского помощника гувернера:

Романов и Зернов лихой,            Вы сходны меж собою:Зернов! хромаешь ты ногой,            Романов головою.Но что, найду ль довольно сил            Сравненье кончить шпицом?Тот в кухне нос переломил,            А тот под Австерлицом.

«Безначалие»

После смерти Малиновского началась та эпоха лицейской жизни, которую Пушкин в плане своей биографии назвал «Безначалие».

Строгий, дельный распорядок, установленный первым директором, пошатнулся. «Тебе, пожалуй, представится странным, если я скажу, что мы — мы в Лицее — ведем очень рассеянную жизнь, — писал Кюхельбекер сестре, — быть может это кажется только в сравнении с нашей предшествующей монашеской жизнью. Теперь нам разрешается гулять одним со своими родителями, нас часто приглашают профессора или инспектор; — все это еще не рассеяние. Но так как у нас нет директора, а один из наших профессоров оставил нас по болезни, другие же часто прихварывают, и теперь никаких предметов дальше не проходят, а ввиду предстоящего публичного экзамена, повторяют — ты можешь убедиться, что в нашей республике царствует некоторый беспорядок, которой еще умножается разногласиями наших патрициев».

Беспорядок в «лицейской республике» (теперь уже не «монастырь», а «республика») был основательный.

Первое время после смерти Малиновского должность директора исполнял профессор Кошанский. Ему помогали Куницын и Фролов — новый надзиратель по учебной и нравственной части. Но едва принялись они за дело, как выяснилось, что и втроем не способны заменить одного Василия Федоровича. К тому же Кошанский вскоре тяжело заболел и уехал из Царского Села в Петербург лечиться.

Тогда Разумовский предписал Конференции — совету профессоров — управлять Лицеем. Тут и начались между «патрициями» те разногласия, о которых говорил в своем письме Кюхельбекер.

Пушкин о частых переменах в управлении Лицеем сочинил басню. Мужик, похоронивший отца, заставляет попа служить по нему панихиду за панихидой. И душа отца, которая до этого пребывала в покое, от излишнего усердия заботящихся о ней пошла по рукам всех чертей.

Одним из тех чертей, в руках которых за время «безначалия» побывал Лицей, был Гауэншильд — «сатана с лакрицей за зубами».

И его назначил Разумовский исполнять обязанности директора.

Вместе с ним и после него управлял Лицеем надзиратель по учебной и нравственной части Степан Степанович Фролов.

Ты был директором Лицея,Хвала, хвала тебе, Фролов!Теперь ты ниже стал пигмея,Хвала, хвала тебе, Фролов!

Таким припевом кончался каждый куплет «национальной» песни, сложенной в честь Фролова после того, как кончил он начальствовать.

Подполковник Фролов попал в Лицей по «мощному слову» всесильного Аракчеева. До Лицея Фролов служил в Кадетском корпусе, и ему хотелось на новом месте завести такие же порядки. Он заставлял провинившихся становиться на колени, читать молитву приказывал построившись в три ряда; наверх, в спальни, пускал лишь по особым билетам. Он мечтал и Лицей превратить в казарму. Да не тут-то было. Питомцы Малиновского откровенно смеялись над ним, над его невежеством, над тем, что с учителем фехтования Вальвилем говорил он только на ломаном французском языке, называл героя трактата Руссо «Эмиль» женским именем — Эмилия, по всякому поводу приводил такие примеры из корана, или алкорана, — священной книги мусульман, — каких там и в помине не было. Лицеисты выведали о Фролове все — даже то, что мечтал он получить медаль за участие в войне 1812 года, хотя сам не воевал, а сидел в своем имении Лонка. Когда же французы приблизились, бежал.

В «национальной» песне ничего не было забыто:

Кадетских хвалишь грамотеев,Твой друг и барин Аракчеев;Французским забросал Вальвиля,Эмилией зовешь Эмиля.Медали в вечной ты надежде,Ты математиком был прежде…Хотел убить НаполеонкуИ без штанов оставил Лонку.Кадет секал на барабане,Статьи умножил в алкоране.

Как ни старался Фролов прибрать воспитанников к рукам, как ни орал на них басом, его никто не слушал и никто не уважал. Один только Горчаков, для которого чины и ордена значили весьма много, писал своему дядюшке: «Степан Степанович Фролов, подполковник, кавалер орденов св. Анны 2-й степени и св. Владимира 4-й степени, почтенный человек, очень ко мне благосклонный». Большинство же лицеистов думали о Фролове иначе.

Частая смена начальства, неурядицы, беспорядок, бесхозяйственность надоели и воспитанникам. «Дай бог, чтобы скоро дали нам директора», — писал Кюхельбекер сестре.

«Гогель-могель»

Во время «безначалия» произошло событие, вошедшее в лицейские летописи под названием «гогель-могель».

Случилось это осенью 1814 года. Осень вообще бывала для лицеистов самым унылым временем. Погода портилась, прогулки сокращались. Оживление, царившее летом в «казенном городке», сменялось тишиной и безлюдьем. «Осень на нас не на шутку косо поглядывает, — писал Илличевский своему приятелю Фуссу. — Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Все запрется в дому, разъедется в столицу или куда кто хочет; а мы, постоянные жители Села, живи с нею. Чем убить такое скучное время?»

Уезжали знакомые, исчезли в парке гуляющие, умолкла у гауптвахты полковая музыка, в дворцовых коридорах не мелькали больше разодетые фигуры придворных. Укатил царский двор. И, что особенно огорчало Пушкина, вместе со старой фрейлиной, княжной Волконской, уехала ее миловидная горничная, молоденькая Наташа. По Наташе вздыхал не один лицеист. Вздыхал по ней и Пушкин.

Вянет, вянет лето красно;Улетают ясны дни;Стелется туман ненастныйНочи в дремлющей тени;Опустели злачны нивы.Хладен ручеек игривый;Лес кудрявый поседел;Свод небесный побледнел.

Свет-Наташа, где ты ныне?Что никто тебя не зрит?Иль не хочешь час единыйС другом сердца разделить?Ни над озером волнистым,Ни под кровом лип душистымРанней-позднею поройНе встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимныйРощу, поле посетит;Огонек в лачужке дымнойСкоро ярко заблестит;Не увижу я прелестнойИ, как чижик в клетке тесной,Дома буду гореватьИ Наташу вспоминать.

Лицеисты загрустили. И тут кому-то из трех друзей — Пущину, Малиновскому или Пушкину — пришла в голову мысль хоть чем-то усладить свое существование — полакомиться гогель-могелем. Уговорили дядьку Фому купить яиц, мелкого сахару, бутылку рому. Забрались в одну из спален, тайком притащили кипящий самовар, и работа началась. Сахарный песок растерли с яичными желтками, добавили рому, щедро развели все это кипятком и стали пробовать приторно сладкий, слегка хмельной напиток.

Что было дальше, Пушкин вскоре изобразил в своем послании к Пущину. И естественно, изобразил прозаическое изготовление «гогель-могеля» поэтически — в виде тайного пиршества.

Помнишь ли, мой друг по чаше,Как в отрадной тишинеМы топили горе нашеВ чистом пенистом вине?

Как, укрывшись молчаливоВ нашем темном уголке,С Вакхом нежились лениво,Школьной стражи вдалеке?

Помнишь ли друзей шептаньеВкруг бокалов пуншевых,Рюмок грозное молчанье,Пламя трубок грошевых?

Закипев, о, сколь прекрасноТоки дымные текли!Вдруг педанта глас ужасныйНам послышался вдали…

Не было ни вина, ни бокалов, ни рюмок, ни трубок… А вот «педант» — гувернер действительно был. Все раскрылось из-за излишней веселости Тыркова. Этот добродушный, туповатый малый (его лицейское прозвище было Кирпичный брус) так развеселился, что обратил на себя внимание дежурного гувернера. Заметил гувернер и странную беготню. Доложил Фролову.