Академия Слов - Сенни Роверро

принять – настолько это было не логично. Но да, пожалуй, дядя мог опасаться, что подобное проявится у меня. Или... Или он сам мог против воли в чем-то винить светлого и потому ни разу за все эти годы до острой необходимости не упоминать его, чтобы невольно не внушить мне то же отношение к Эдгару – ведь в детстве и подростковом возрасте он был в моих глазах не просто авторитетом, а непогрешимым авторитетом, почти идеалом. Это сейчас я этим уже давно переболела, а в те времена, когда при любом удобном случае доставала его расспросами о родителях...

– Я выжил в той передряге, – с деланным равнодушием ответил Эдгар. Я чувствовала, что он наблюдает за мной, но продолжала смотреть лишь на могилу. Почему-то на него сейчас посмотреть было очень сложно. Так и стояли – выросший ребёнок, почти не знавший в своей жизни родительской любви, и взрослый, утративший две трети самого себя. Сложно сказать, чья трагедия страшнее... Наверное, ничья. – А они – нет.

Я чувствовала – он действительно ждёт, что я буду обвинять его так же, как он винил самого себя. И это ожидание причиняло ему боль.

– Вы бы смогли винить человека просто за то, что он жив? – осторожно подбирая каждое слово, спросила я.

Сейчас нужно было хотя бы заронить в его сознании зерно понимания, что он не виноват. Наверное, ему говорили об этом много раз. Просто не так, как надо. А мне почему-то было очень важно, чтобы он не винил себя. Сама не могла понять, с чего бы, но мысль о том, что он мучается лишними страданиями – словно мало ему одной только боли – была почти невыносима. Наверное, это было врождённое у каждого тёмного желание защищать светлых, о котором я уже говорила.

– Наверное нет, – тихо ответил он.

– Ну вот и себя, значит, винить не надо, – кивнула я.

На этом всё, что могла сделать, я сделала. Дальше его сознание постепенно сделает всё само. Иногда убеждение – это игра «в долгую». Особенно когда пытаешься убедить душу исцелиться. Убивать гораздо быстрее. Наверное, потому что я тёмная.

Вздохнув, я вспомнила, зачем собственно сюда пришла. Сложив руки так, чтобы сила потекла особым образом и мои слова были услышаны родителями, запела в этот раз песню певицы Green Apelsin:

– «Снег ложится белым телом

По её следам ступает и ведёт сестёр

Метель ресницы гонят ветер по свету

Она зима, Мать Севера

Она голод и мор, пади на колени

Нрав холод и суров Девы Морены

Черная луна, вестница смерти

Плети Нави княжна косы сети

Смирилось и голову склонило

Заснуло в небе солнце Ярило

На колыбели накрываясь белым маревом

Мёртвой станет на время земля

Режут губы её поцелуи, онемела в ней печаль

Она никого никогда не полюбит - говорят люди

Она живая сталь

Ей вьюга, верная подруга, на руки легла как хрусталь

Она никогда никого не полюбит - говорят люди

Она живая сталь

Ветер мчится буйной птицей

Свободу ищет в море, там её найдет

А мне свобода, как мечта, только снится

Словно я в поле чистом вижу свой полёт

Холод обжигает ланиты - снегири

Я слёзы вьюге доверяю, льдом покроются они

По полю снежному Морена шла, я слышала шаги

То, что во мне хрупко и нежно, во льду бессмертном схорони

Режут губы её поцелуи, онемела в ней печаль

Она никого никогда не полюбит - говорят люди

Она живая сталь

Ей вьюга, верная подруга, на руки легла как хрусталь

Она никогда никого не полюбит - говорят люди

Она живая сталь».

Я всегда пела им, приходя сюда. И присутствие рядом ещё кого-то не могло мне помешать. Иногда меня приходил послушать местный сторож, но сегодня был не он, а человек, связанный со мной нитями общей боли – дурная связь, но зачастую не менее крепкая, нежели любовь. Допев, я бросила на него быстрый взгляд и, почему-то смутившись от того пристального внимания, с которым он смотрел на меня, зачем-то принялась оправдываться, испытав в этом острую потребность:

– Дядя говорил, мама любила петь... А папа обожал музыку... Поэтому я пою им, приходя сюда... Каждую субботу, они ведь в субботу погибли... Я сделала что-то не то?

Чувство неловкости всё усиливалось, словно я была нормальным человеком, которого можно смутить подобной мелочью. И именно оно сорвало с моих губ последний вопрос. Странно, слишком странно на меня действует этот мужчина. Словно делает меня живой.

– Нет-нет, – покачал головой мужчина, мягко улыбнувшись и смотря на меня с каким-то особенным, тоскливым, но вместе с этим каким-то родным – вот уж глупость! – теплом. – Просто... Вы очень похожи на своих родителей и одновременно с этим будто не похожи на них совсем. Не знаю, как это сочетается. Вы как будто переняли от них всё, что только можно было перенять, и при этом в вас слишком много своего собственного, ни на кого не похожего. Но когда вы запели, мне на миг показалось, что я вновь вижу рядом с собой Марину. Глупо, конечно. Простите, если невольно смутил вас.

И, будто бы сам смутившись, отвёл взгляд. Какое-то время мы просто смотрели на могилу и молчали, но при этом у обоих – я чувствовала, что и у него тоже – крепло в душе чувство, словно с каждой минутой этого молчания мы становимся друг другу всё более «своими». Наверное из-за этого чувства я и произнесла вдруг неожиданно даже для самой себя:

– Сегодня ровно девятнадцать лет с момента их гибели, помните? Хотя чего я спрашиваю, конечно же помните. А выпить опять не с кем. С дядей пить – чистый мазохизм, а одной – слишком похоже на начало алкоголизма. И так каждый год. Пойдёмте вместе по рюмке выпьем за них, как положено, раз уж столкнулись, а? Всё равно соседи ведь, в одну сторону уходить.

И эти собственные слова заставили меня окончательно убедиться, что со мной происходит что-то не то рядом с этим мужчиной. Словно бы другим человеком становлюсь. Раньше я в свою квартиру пускала только дядю, а тут вот так легко пригласила человека, которого знаю