Этажи - Сергей Коростелев

обзавестись партнерами. Скидываясь, эти двое определяли, кто «мать», кто «отец». Победитель становился «матерью» – в этом смысле у нас, получается, царил матриархат. Матери давалось право слепого выбора.

Остальные сбивались в пары – по приблизительному равенству способностей, за чем следили коллективно и весьма внимательно. Пары расходились по разным сторонам, чтобы сговориться, как они себя загадают. Первыми по популярности были профессиональные футболисты, вторыми – автомобили. Часто загадки представляли собой простецкую обманку: более сильный игрок из пары мог намеренно скрыться за футболистом посредственным, а менее сильный – за мировой знаменитостью. Точно так же: более способный мог оказаться «Жигулями», а менее – «Мерседесом». Прием, безусловно, нехитрый, но, с другой-то стороны, всё ведь могло быть и очевидно – поди разбери! Так что этот черный ящик был как бы с двойным дном. Не зря мать сомневалась до последнего, и часто выбирать приходилось долго и мучительно.

– Мать-мать, чё те дать, – подходили к ней поочередно пары, – Winston или «Беломорканал»? – здесь речь шла уже о сигаретах.

Кроме того, матери могли предложить на выбор нечто наглядное и осязаемое – две былинки или два камушка. Таким образом, мать постоянно гадала: довольно гогоча, превозносила потом свою интуицию или, отчаянно бранясь, огорчалась из-за своей недогадливости. Стоящий неподалеку отец с заинтересованным нетерпением наблюдал за всем происходящим: не в силах влиять на ситуацию, он получал игроков по остаточному принципу. При этом он, разумеется, тоже не скрывал своих эмоций, бурно реагируя на промахи матери и соответственно на свою удачу.

Но даже чуть более сильный подбор игроков, сошедшихся волею случая в одной из команд, не гарантировал ей победы. На то она и игра: мяч круглый (неизвестно куда покатится), поле ровное (на самом деле ужасно бугристое) – и, как еще говорят плохие эксперты, шансы перед началом всегда пятьдесят на пятьдесят. Играли до десяти голов, забитых в одни из ворот. Или до наступления темноты, когда совсем уже не разглядишь мяч и трудно разобрать, кто справа, слева – противник или свой. Или пока часть игроков, к вящему неудовольствию остальных, не разойдется по домам. Бывало, нескольких ребят утаскивали с собой родители, и команде соперника приходилось отдавать во вражеский стан кого-то из своих, чтобы снова как-то уравнять составы и, следовательно, шансы. Новичкам приходилось перестраиваться – и действовать в интересах своей новой команды. Так всё переворачивалось для них с ног на голову – но ведь важнее всего была игра.

А еще играли до тех пор, пока не порвется / прохудится / потеряется в чаще Лога мяч, как правило один-единственный. Или – пока не уйдет домой его владелец. Это уж было самое обидное. Впрочем, отношения у нас были хорошие, и нередко владелец оставлял мяч доиграть. «Мы его тебе потом занесем», – уверяли товарищи и честно выполняли свое обещание.

*      *      *      *      *

Когда я был маленький, мне казалось, что главное, что может храниться у людей в квартире, это деньги. Неслучайно я страстно призывал папу забрать именно их (в максимально большом количестве), когда мы спешно покидали наш дом – сообщили, что четырнадцатиэтажка заминирована, что готовится теракт. «В первую очередь, нужно взять паспорт, – урезонил меня отец. – Он важнее». Нет, во многом я был, конечно, прав, ибо никто и никогда не отменял еще ценности денег. Но я тогда не понимал, что вовсе не обязательно складировать все имеющиеся средства в квартире – не знал, что есть банки, сберегательные книжки (вскоре появятся еще и кредитные карточки). А вот паспорт – это ключ и к банку, и к сберегательной книжке, и к идентификации личности вообще. Особенно в стране, где испокон веков всё население закабалено, прикреплено к своей крепости, к определенной территории, обложено бесчисленным количеством документов, терять которые строго не рекомендовалось (это было себе дороже). Так что спустя много лет, меняя прописку, получая заграничный паспорт или – уж тем более! – мучительно добиваясь правды в военкомате, я всякий раз убеждался в отцовской правоте: бумажная волокита – это у нас самое страшное.

Никогда дотоле я не испытывал настолько горького чувства, как в то угрюмое октябрьское утро: ведь я думал, бедный, что покидаю родной дом навсегда. Неприятные ощущения резко усилились у лифтов, где мы встретили нескольких милиционеров с овчаркой – они контролировали порядок, а спецслужбы уже, наверное, приступали к обследованию здания. Внизу, на площадке мы увидели десятки уже эвакуировавшихся жильцов – подавленных, обездоленных. Понурые, толпились они с сумками, пакетами и тюками, куда наспех сложили главное из своего добра.

Меня отвели в школу. Сердечко мое ныло, а в ушах, кажется, уже раздавался ужасающий грохот (у страха велики не только глаза) – четырнадцатиэтажку всё же взорвали, сокрушили нашу твердыню! Я представлял, как приду к обугленным, дымящимся руинам и среди обломков самого родного, что есть в неживой материи, буду долго искать то, что осталось от дома: мои растерзанные энциклопедии, сломанные игрушки, искромсанную мебель, сожженную и разорванную на лоскуты одежду… Горизонт, если смотреть с нулевого яруса, предстанет каким-то совершенно чужим, куцым – словно фантастический пейзаж на неведомой безжизненной планете, измученной космическим облучением, никогда не рождавшей цивилизаций. И, упав на колени, я закрою ладонями лицо и буду рыдать безутешно. А родителей обременят проблемы будущего переезда – уезжать придется куда-то далеко, и это станет для нас чем-то невыносимым.

Всю школьную смену я грустил – слонялся, потерянный, по коридорам. Поделился тревогами с учительницей – ласковым, отзывчивым голосом она постаралась вселить в меня надежду на лучшее. Получилось, впрочем, как мне кажется, не слишком натурально… Главное, я всегда был Фомой неверующим, и с ходу изменить уже сформировавшийся у меня настрой мало кому удавалось – часто не удавалось даже родителям. Так что паршиво мне было до тех пор, пока нам не сказали, что саперы ничего не обнаружили – сообщение о заложенной бомбе оказалось ложным, и дом наш стоял целехонек.

Лето близится к концу. Июнь выдался дождливым, июль – почти совсем сухим, но не слишком жарким; настоящая жара пришла только в первой декаде августа. Наслаждались мы, впрочем, недолго – потом снова грянули дожди. Умеренно теплые и ясные деньки установились синхронно с моим приездом. Сегодня же по нынешним меркам и вовсе жарко – сообщают о двадцати девяти градусах.

Вспоминается и другой случай, когда дом наш оказался под угрозой.

Отец был, видимо, в отъезде, а мама решила, что нам с ней нужно навестить ее сестру, мою тетю. Настроение у мамы было неважным: думаю, в значительной степени она была недовольна отцом, отчасти – мной; но отца не было, и ругаться ей приходилось исключительно на меня. Общение