Этажи - Сергей Коростелев

в ненадолго отвязавшуюся от них приставучую темноту. По всему было видно, что они не те, совсем не те, кого волнует игра в прятки, иначе по-другому билось бы их сердце и энергетика, исходившая от них, была бы совсем иной; одним словом – чужие.

Никого. Через десять минут – даже раньше! – я обо всем догадался. Каким бы наивным я ни был, уж этот замысел я раскусил быстро. Хорошо, что этот прием был мне уже известен, иначе из меня наверняка сделали бы маленького ослика, который проторчал бы на площадке, охраняя центральную дверь, битый час. Они действительно сговорились, только не так, как я предполагал: они просто разбежались по домам. Какие там прятки – темень-то какая! Надоело уже, да и родители ждут – они давно велели не гулять допоздна, а отец, чего доброго, отвесит подзатыльник. А мало́й пускай себе рыщет!

Я, однако, оказался не так прост и последовал их примеру. С облегчением выдохнув, я подумал, какое счастье, что через несколько минут я окажусь вместе с мамой и папой, посижу с ними в теплой, уютной кухне, где меня всегда ждал вкусный ужин, сладости и фрукты. Да и хотелось наконец побыть одному – только со своими мыслями, не видя никого из мальчишек, никого из посторонних вообще. Нагулялся уже!

И всё же в лифт я садился немного озадаченным: зря я, получается, предрекал худшее, зря отчаивался, зря – раньше времени – сдавался на милость всем этим страхам… И, если уж быть до конца честным, меня терзало еще вот что: зачем они так со мной? Ладно бы с Русиком, его ведь никто, по сути, не уважал. Было в нем что-то скользкое, отталкивающее, и мне становилось как-то не по себе, когда он находился рядом, подсовывал свою мягкую, будто из плюша или папье-маше, потную руку, что-то говорил мне, пытался общаться; особенно нестерпимо было оставаться с ним наедине – и я всегда старался этого избегать.

Так неужели я для них всё равно что Русик? Неужели они меня тоже ни во что не ставят?!

*      *      *      *      *

Мне не было холодно, и, в сущности, я никуда не спешил – просто я стремился домой, и мне ужасно не хотелось ждать. Между тем несколько подростков, пятеро или шестеро приятелей, выстроившись в шеренгу, загородили проход. Обойти, обогнать их не представлялось никакой возможности – тротуар наш окаймлен изгородью кустов, тогда, по-декабрьски, совершенно голых, окостеневших и мертвецки скрючившихся от мороза. Пацаны громко базарили, перебрасываясь незамысловатыми, однообразными шутками, то и дело срываясь на крик. А я, робкий, вынужден был покорно плестись за этой хамской ватагой, не смея попросить пропустить меня. Никто из взрослых, кто заставил бы их потесниться, кто мог бы вышибить этот клин клином, навстречу, увы, не шел.

В одном месте кусты расступились, и я юркнул на заваленную сугробами обочину. Идти там было чрезвычайно неудобно – мало-помалу снег проникал мне в обувь, смачивая носки, леденя ноги, – зато у меня появился шанс вырваться вперед. Чуть дальше образовалось местечко, где собачники периодически снуют со своими питомцами, и какая-никакая тропка – мне в помощь – всё же была там проложена. Я быстро поравнялся с шеренгой и даже обогнал ее, но вот незадача: вернуться на тротуар мешали кусты – просвета, как назло, нигде не было.

– Во, смотрите, по лыжне прет! – услышал я про себя, и все они дружно заржали – так омерзительно, что мне стало тошно; кровь ударила в голову, и я весь вспыхнул.

Никакой лыжни там, конечно, не было, а они были самыми настоящими тупицами. Мне стало вдвойне неловко и обидно, но что я мог поделать – дураков было много, они были старше и гораздо сильнее меня.

Стерпев насмешку, я продолжил свое движение по «лыжне», рассекая снег, словно маленький, неукротимый моторчик. Я чувствовал себя случайным, бесправным гостем на этой улице, хотя она была моей родной. А «хозяева» ее по-прежнему победоносно шествовали по тротуару. Почувствовав, что подвернулся удобный случай напакостить, они теперь азартно высмеивали меня и что-то кричали мне в спину. И тут я не выдержал и прокричал в ответ что-то обидное, сорвался. Разумеется, моя дерзость не пришлась им по вкусу… но удирал я отчаянно. Голоса недругов слились в какой-то невнятный, надтреснутый шум – я уже ничего не разбирал и изо всех сил бежал домой. Оттопыренный под бременем учебников, тетрадей и сменки рюкзак ходил позади меня ходуном, настойчиво ударяя по спине, как будто специально подстегивал: «Еще быстрее! Ну же!!!»

ЭТАЖ ОДИННАДЦАТЫЙ

Над маленьким диваном в зале висит у нас прекрасный, пусть и немного выцветший гобелен – чей-то щедрый подарок родителям на свадьбу. Не знаю, впрочем, что сказали бы о нем знатоки искусства – ну а я-то всегда считал эту картину шедевром. Там томная дама в пышном, аристократическом платье и прекрасный кавалер, делающий ей признание в любви, – упав на колено, он приложил к сердцу руку; оба персонажи далекого ХIХ века. Сцена в ротонде на крохотном островке посреди пруда, украшенном влажной, темно-зеленой растительностью. Вдали, на остальной территории летней усадьбы виднеются господский дом и ряд служебных строений, еще несколько чудесных прудов и целая сеть прохладных аллей для гуляния знатных господ…

Пару лет назад в одной из таких усадеб я побывал. Не скажу, что, когда я приехал туда, мне почудилось, будто ожила наша картина или, вернее, я сам оказался ее персонажем, переместился в ее выдуманный мир; и, однако ж, что-то общее между ними, безусловно, было. Правда, светлые тона сменились там на мрачноватые, даже немного зловещие. Лежавшая на усадьбе печать не одной простой ветхости, а именно заброшенности неприятно удивила меня. Впечатлительный, я, конечно, пригорюнился, лишний раз задумавшись о жестокой скоротечности времени и неизбежном трагическом конце. Как быстро приходит в упадок всё человеческое и какой обездушенной становится природа после нас! Печальная обстановка подействовала на меня еще сильнее, когда я побродил вокруг этих жадно и безобразно заросших прудов. Мостик, соединявший островок с ротондой с большой землей, оказалось, был давно разрушен, чего не скажешь о самой ротонде. Наверняка она потому и уцелела, что к ней были отрезаны пути (хотя бы летом), усмехнулся я. Но и в этой целости и даже относительной свежести (по сравнению с другими творениями человеческих рук, находившимися в округе) я приметил какую-то подозрительную, отталкивающую неестественность. Как будто – как в страшных сказках – мертвец, который должен был давно истлеть, колдовскими ухищрениями сохранил молодость плоти, а залогом этого ужасающего бессмертия выступает какое-то тайное злодеяние, регулярно совершающееся где-то неподалеку.

След живших там людей давно простыл, а