Этажи - Сергей Коростелев

Горе мне, стеснительному, нелюдимому, не умеющему общаться! На этом любовная история и закончилась, едва начавшись. Никакой дружбы с Рипсимэ у меня, конечно, не получилось. Наверное, с тех самых пор всё у меня в этом деле и пошло наперекосяк.

Детский садик позади – я уже в начальной школе. Мой друг Алеша, понаблюдав за тем, как активно я и другие мальчишки, – а сам-то он в первых рядах, – заигрывают с девчонками, как-то нагло улыбнулся и пригрозил пальчиком:

– Рановато еще!

Я возмутился: мне казалось, что вовсе не рано. Алешины слова я воспринял болезненно – как личное оскорбление. И в пику ему, состроив из себя уже вполне взрослого, серьезного человека, планирующего свое будущее, ставящего перед собой четкие цели и, главное, неизменно их достигающего, я заявил:

– Как только мне исполнится восемнадцать – сразу женюсь!

Сказал как отрезал. А смысл моего безапелляционного заявления сводился к следующему: лишь несовершенное законодательство, разрешающее вступать в брак только с восемнадцати лет, не позволяет мне сделать этого раньше. А так, будь моя воля… И то, что отбоя от девочек, каждая из которых мечтает стать моей женой, у меня нет и не будет, я тоже подразумевал. Материальный фактор в моих расчетах не значился. Зачем именно нужно жениться (не просто же потому, что хочется!), что должно этому предшествовать, что за этим следовать – обо всем этом я имел представления самые смутные, и если бы меня об этом спросили, меня с легкостью поставили бы в тупик. Но женатыми были мои родители и вообще большинство взрослых, а значит, так нужно, так солидно, так до́лжно.

До чего же наивными, смешными были моя выспренность, моя обидчивость, всё мое поведение, спровоцированное Алешиной «дерзостью»! Но известно, что хорошо смеется тот, кто смеется последним, – и этим последним, похоже, оказалось время. Алеша, который моложе меня больше чем на год, – ныне уже не Алеша, а Алексей Леонидович, кадровый военный, – в браке уже лет семь, успел обзавестись двумя детьми и что-то подсказывает мне, что на этом его семейные достижения отнюдь не закончились. Помимо жены, имеет, как я слышал, и любовницу, но это уж его сугубо личное дело; всё сплетни, столь похожие на правду, что их трудно не принимать за чистую монету!.. Что же до меня, то нет у меня ни жены, ни невесты, ни девушки; до отцовства мне как до Луны – холост, свободен, как ветер! Красавицы не вешались мне на шею ни в восемнадцать, ни в двадцать, ни в двадцать пять – не вешаются и сейчас.

*      *      *      *      *

Осенний вечер кристаллизуется так стремительно, что ты этого почти не замечаешь – особенно когда чем-то увлечен. Несколько минут назад были сумерки – ночь заламывала дню руки, тот упрямо сопротивлялся, – и вот уж безнадежно стемнело. Для пряток – как раз то, что нужно.

Хорошо освещена была только площадка, всё остальное затянул шершавый мрак – лестницы на первый ярус, и сам первый ярус, и футбольный пригорок, и подступы к пристройке. Перед нами (если смотреть с нулевого яруса) наш дом и три его двери: левая – на лестницу, правая – к лифтам, центральная – мусоропровод. Тот, кто маялся, облокачивался на нее, закрывал глаза и начинал считать.

Все разбежались. Мальчишки сплошь старше меня. Я понимал, что не попасться мне будет тяжело; маяться же совсем не хотелось. Первый импульс меня даже подзадоривал, мотивировал, но, увы, чем больше я рефлекторно размышлял об этом, тем больше нервничал и сильнее раскисал. Конечно, можно было сделать игру бесконечной – спрятаться так, что тебя не никто не найдет – ни тот, кто мается, ни все остальные, которые к нему рано или поздно присоединятся – замаянные или вышедшие из игры. Но это – всего лишь не проиграть. А можно было бы, наверное, и выиграть – как-нибудь обхитрить противника с тем, чтобы первым добежать до мусоропроводной двери, ударить по ней ладонью и крикнуть: «Стуки-я!» Тот, кто мается, должен сделать то же самое, только к слову «стуки» прибавить мое имя.

Так кто же кого опередит?

Завидев некий силуэт в кустах, тот, кто мается, должен был безошибочно определить, кого именно он обнаружил. Многие же из тех, кто прятался, брали свое нахрапом: с курчавым, вырывающимся хохотом – паром, валившим из трубы разогнавшегося паровоза, – устремлялись они к заветной двери, отталкивая оппонента.

Маяться второй кон подряд предстояло только в том случае, если каждый, кто прятался, сумел добежать до двери. Но такого почти никогда не случалось. Так что, по правилам, следующим маялся тот, кого поймали предпоследним. Или тот, кого просто поймали, – если этот невезучий оказался единственным. Соперничать в скорости и силе (в моменты, когда надо бороться по ходу движения) я был не способен, но несколько конов я всё же продержался. Тактика моя была нехитрой: я специально давал замаять себя в числе первых, и после меня попадались как минимум двое. Мальчишки просто веселились, я же, под маскою мнимого спокойствия, прилагал все усилия, чтобы не сесть в лужу. Я уже, конечно, пожалел, что ввязался.

И, в конце концов, удача мне изменила. Наступило самое страшное – расстроенный, я принужден был встать к мусоропроводной двери, точно к позорному столбу. Громко считая до двадцати, я не мог отделаться от мысли о грядущем фиаско – мне казалось, что силы оставят меня теперь уж точно, и я не смогу никого замаять, и буду маяться опять, а потом еще и еще, и все будут надо мной смеяться, и мне будет безумно хотеться уйти домой, но от меня не отвяжутся, меня не отпустят, дразня и галдя со всех сторон: «Пока не отмаешься – из игры не выйдешь!» И тогда они уж точно сговорятся и из чисто детской вредности, злости сделают всё, чтобы я страдал, чтобы меня доконать. Довести сопляка до слез – это ведь так приятно!

Вечерний воздух сделался совсем уж студеным, а тьма, казалось мне, стала еще более плотной. Пока я считал, я немного отдышался – постояв на месте, я почувствовал, что пропотел, и мне стало зябко в моей легкой, ставшей влажной курчонке. Я сделал несколько осторожных шагов вперед, осмотрелся, потом подошел к центральной лестнице на первый ярус – она располагалась прямо напротив трех дверей, прямо по центру площадки. Окрест было подозрительно тихо – нутро подсказывало мне, что ни здесь, ни рядом, ни поодаль не томится ни одной живой души, мечтающей добежать до мусоропроводной двери. Лишь изредка появлялись немые, безликие, безучастные взрослые – как тени, они пересекали площадку на первом ярусе и покорно возвращались