О чём молчит Ласточка - Катерина Сильванова

людей. Нашёл его не сразу — одетый во всё чёрное, Юра стоял в дальнем углу зала. Он отвернулся ото всех, глядя в окно, и вертел в руке телефон.

Подойдя к нему, Володя негромко кашлянул, чтобы не испугать. Тот не отреагировал.

— Юр, — как можно ласковее позвал Володя.

Юра резко развернулся и уставился на него. Наблюдая, как меняются эмоции на его лице — от испуга до радости, — Володя не смог сдержать улыбки.

Юра поджал губы и, ничего не сказав, обнял так крепко, что Володя задохнулся. Володя обхватил его плечи обеими руками, прижал к себе и даже не задумался о том, чтобы осмотреться вокруг — поискать недобрые взгляды. Ему было не до этого.

— Ты реальный? — пробормотал ему в шею Юра. — Ты мне не кажешься?

— Реальный. — Володя хмыкнул. — Неужели думал, что обману тебя?

— Нет, просто решил, что найдётся куча причин не приехать. Или что ты так просто это сказал, поддержать.

У Володи чуть было не вырвалось «Ты что, с ума сошёл», но он не стал ничего говорить. Повинуясь порыву нежности, обхватил ладонями лицо Юры, заглянул в грустные глаза. Юра тут же замолк, задержал дыхание. А Володя ощутил, что сердце забилось так сильно, будто стремилось выпрыгнуть из груди. Он судорожно вздохнул, закрыл глаза и прижался к Юриным губам.

Володя не думал ни о чём и ни о ком. Лишь старался передать через поцелуй всю нежность и любовь, которые скопились в душе за время самой короткой, но самой тяжёлой разлуки. Юра ответил ему, но целовал не нежно, а жадно — видимо, тоже соскучился.

Отрываться от Юры не хотелось, но Володя вспомнил, что они не одни и находятся в общественном месте. Он нехотя отстранился, и первым, что увидел, были расширенные от удивления любимые карие глаза. Юра наконец-то улыбался.

Володя оглянулся вокруг. По аэропорту сновали сотни людей. Многие, суетясь, едва не сталкивались с ними, многие просто стояли рядом, почти вплотную. Кто-то разговаривал, кто-то тоже обнимался.

Но всем им, всем этим людям, было совершенно наплевать на Володю и Юру. На двух мужчин, которые, то ли плача, то ли смеясь, сжимали друг друга в объятиях.

Эпилог

Чертыхаясь, Володя вбежал по ступеням к дверям филармонии — его быстрые шаги гулким эхом отразились от стен пустого холла. На ходу сверяясь с билетом, он нашёл нужный зал. Женщина-капельдинер, вежливо улыбнувшись, сказала что-то на немецком, и лишь через несколько секунд Володя понял смысл фразы — после месяца в Харькове снова переключаться на другой язык оказалось довольно трудно. Он глянул на часы — выступление вот-вот должно начаться, но из-за дверей зала слышалось, что оркестр всё ещё настраивается.

Володя ощутил дежавю, будто так уже когда-то было — чуть больше года назад. Капельдинер пропустила его в зал, указав на крайнее кресло в пятом ряду. Пробираясь к своему месту, стараясь не шелестеть обёрткой букета, Володя украдкой взглянул на сцену и поймал взгляд карих глаз — слегка насмешливый, но радостный. Неужели Юра специально не начинал концерт, потому что ждал, когда Володя придёт?

Устроившись в своём кресле, он снова посмотрел на сцену. Юра уже повернулся спиной к залу и лицом к оркестру и возвёл руки вверх, готовясь дать команду играть.

Володе стало стыдно за своё опоздание, хоть в этом и не было его вины. Глупое стечение обстоятельств. Казалось, он всё просчитал и оставил много времени про запас. Но сперва на полчаса задержали рейс из Минска, потом Володя слишком долго ждал багаж, а по дороге домой и вовсе попал в пробку. Пожалуй, единственное место, где Володя пробыл дольше положенного по своей воле, — это цветочный магазин. Мог бы и быстрее определиться с букетом, но в тот момент казалось очень важным выбрать самый красивый, но при этом не слишком «женский». В итоге купил шикарные бордовые пионы.

А теперь он сидел в зале и смотрел на Юрину спину, облачённую во фрак, его поднятые руки, сверкающий на правом запястье браслет и зажатую в пальцах дирижёрскую палочку. Казалось бы, всё как тогда — полтора года назад, в органном зале Харьковской филармонии. Но нет, теперь Володя точно знал: всё совершенно по-другому.

Он не успел закончить мысль. Свет в зале погас, Юра опустил руки, грянула музыка.

Тяжело, мрачно завыл контрабас, в унисон ему заплакала скрипка. Пространство будто наполнялось тьмой, которая втекала в зал чёрным туманом, стелилась по полу, клубилась под ногами. Один за другим вступали смычковые низкими гулкими голосами, и мрак густел, поднимался к потолку, зависал в воздухе, норовил просочиться в лёгкие и затопить сердце. А потом вдруг зал погрузился в полную тишину, застыл в непроглядной черноте. Казалось, будто мир умер.

Молчание оркестра затягивалось, длилось больше минуты, и Володя даже расслышал рядом с собой несколько озадаченных шепотков. Но вот тишину прорезала трель флейты, будто лучик света тьму. Сперва одинокая и несмелая, светлая мелодия то возникала, то снова тонула во мраке, но с каждым новым появлением становилась сильнее и увереннее. Летели по воздуху золотые листья, пели последние осенние птицы, а на воде Боденского озера мелькали солнечные блики.

Володя знал, что зашифровано в Юриной музыке. Володя был рядом, когда Юра писал эту симфонию, и видел, как трудно ему было снова вернуться к сочинительству. Но раньше Володя ни разу не слышал её целиком, лишь урывками, и теперь перед ним открывалась вся картина, которую Юра рисовал музыкой.

Мрак — это Юрина депрессия. Её самый жёсткий виток начался отнюдь не в Харькове, а уже в Берлине, когда Юру сняли с места композитора в спектакле по «Мастеру и Маргарите». Затяжная тишина — это четыре месяца молчания. Четыре страшных месяца, когда музыка не просто перестала звучать в их доме, а перестала звучать в Юриной душе. Володя до сих пор с ужасом вспоминал то лето. Юре было настолько плохо, что он буквально боялся пианино. Он закрыл двери своего кабинета и отдал Володе ключ, попросил спрятать или выкинуть его. А Володя, стискивая холодный металл в ладони, с болью глядя на страдания любимого человека, не смел перечить и уговаривать. Он помнил